Камин-аут (СИ)

Сатин наконец останавливается, снова приникает лбом к прутьям.

– Ты так думаешь? – приседает, шурша тканью. Скрипит створкой, приоткрывает дверь и садится на пороге своей камеры. – Все натерпелись…

– Еще натерпятся. Кто-то считает все несчастья злым роком, а кто-то божественным гневом, – приговаривает узник. – Но какая разница, причиной небесной или дьявольской вызвано это несчастье, если приходится бороться с обычными людьми?

Он наблюдает за узником, не желая отводить взгляд. Он может подолгу смотреть на эту странную фигуру. Теплое течение, исходящее от неё, успокаивает расшатанные нервы. Оно возникло в тот момент, когда узник протянул к нему свои руки.

– Я могу и ошибаться… но мне почему-то кажется, что ты наказываешь себя. Исправь меня, если я ошибаюсь.

Покусанные губы растягиваются в добросердечной улыбке:

– Солнце сияло так ярко… так притягательно, – шепчет фигура свои пространные слова, но кому как не безумному понять слова другого безумного. – Можно было запросто обжечься. Никто не просил меня этого делать, но мне отчего-то не хотелось закрывать глаза. Мне казалось, лучше ослепнуть… А потом всё оборвалось.

Сатин прикрывает глаза. Всё именно так и произошло, в один прекрасный день всё оборвалось. И теперь, когда взойдет новое солнце, неизвестно.

Утро застает его на полу посредине камеры. Свет потушен, и помещение заполнено бледной утренней дымкой, когда восходящее солнце рассеивает последние предрассветные потемки, выхватывает в застоявшемся воздухе пыль и поднимает вверх, когда тушат огни. Ночное наваждение рассеялось. Наверняка, обезьянка-хиппи пошла на охоту, ведь даже обезьянкам-хиппи становится голодно. Соседняя камера пуста, но он точно знает, что следующей ночью вновь услышит переливчатый бесполый голосок.

Его втягивает круговорот жизни в пустыне. Ему выдали новую одежду, военное обмундирование, вещи личного пользования для дезинфекции, кормили, разрешали нежиться в ванной, бродить, где ему вздумается, иначе какой прок от избитого, оголодавшего, еле стоящего на ногах солдата… Жара съедает все силы; тканевая полоска, пропитанная пылью и салом, прилипает ко лбу, становится жесткой, колючей, как войлок.

Постепенно он начинает ощущать себя частью целого. Командир не делает ни для кого послаблений, и отряд боевиков в полевых кепи и спрятанными под повязками волосами, с исколотыми руками, в жаркой одежде.

– Кто не будет работать, тот может попрощаться со своей мамкой! – вопит командир, не столько пугая, сколько подбадривая свой отряд. Грохочут выстрелы по мишеням. Громыхают подошвы сапог по расчищенным дорогам площадки, имитирующей минное поле – поле перестрелки, мост над топким болотом, пустынные барханы, разбитые склады, обезображенные деревни, бескрайние равнины… Солдаты прячутся за укрытиями, стреляют по своим же товарищам, в манекенов, по мишеням, носятся по тропинкам среди мнимых препятствий и укрытий, падают коленями в песок, проезжаются на животе. Ускоренные тренировки длятся иногда и по двое-трое суток подряд, а ночью приходится работать, заниматься тяжелой работой. Они спешат пустить в ход всё, что только можно, и пули заменяет битое стекло, солдаты развлекаются, колотя бутылки о стены бараков. И уже неважно, где ты, а где чужой. Вчерашний собрат по оружию может сегодня пасть жертвой ядовитого дыма или шальной пули. Неважно, кому ты поклоняешься, завтра ты можешь упасть к ногам бездетного старика-инвалида, обирающего караваны египтян, а послезавтра оказаться засыпанным песком. Суровые меры, вас учат убивать и не быть убитым.

Двойник молчит, он доволен проделанной работой.

Персиваль дознается, что чужие боевики в серо-белых мундирах и с глазами, спрятанными под козырьками, устраивают погромы в ближайших городах, в том числе в крупных мегаполисах. Говорят, эта бестия зародилась в пустыне и до сих пор хоронится в её песках.

По ночам Сатин может слушать бесконечные бредни обезьянки-хиппи, чтобы утром с новыми силами приступить к тренировкам, карабкаться по коричневато-багряной скале на севере, или плести канаты со слепыми прокаженными на уровне двести футов под толщей земли. Вас учат держать рот на замке, вас учат драться с невидимым противником. Различия стираются, тренировки перерастают в нешуточные состязания на выживание, вам дают боевые патроны, просят ускользнуть от фургона и положить камень до того, как мина разорвет вашу ногу. Вы ощущаете отождествление себя с солдатом, раненным осколком; с проворным крысенком; вы бросаете вызов пустынному зною. Если кто плачет, его строго наказывают, солдат учат закалять позор страха, преобразовывая его в ярость, быть беспощадными к слабым и бесчеловечными к собственным командирам. Руки покрываются мозолями, а вы забываете себя от усталости, глушите тоску на дне бутылки и не можете заснуть только потому, что звезды так завораживающе сверкают и не блекнут.

*

Укладывая вещи в чемодан, время от времени Сатин переводил взгляд на циферблат часов. Приблизительно через час за ним должно подъехать такси и отвезти в аэропорт, где он еще раз попробует дозвониться до Тахоми. Он успевал на свой рейс, правда, без временного преимущества, но значит, будет меньше времени на всякие пустопорожние размышления. Ему казалось, что он поступает необдуманно, улетая сейчас, но у него не было веских причин оставаться здесь хоть на день дольше, чем быстрее он покинет эту солнечную страну, тем лучше.

На стопку одежды покидал банные принадлежности и бритвенный набор. Заторможено соображая, что еще следует захватить с собой, он озирался по сторонам. Подошел к окну, слушая грохот фейерверка. Недалеко от пляжного бара собралась небольшая группа: ребята и девушки, обряженные в одинаковые белые футболки с оранжевыми надписями, выкрикивали какие-то лозунги. Невозможно было разобрать в их радостном галдеже, что именно они скандируют. Искры взлетали вверх, на глазах распускались яркие цветы. Наблюдая салют, Сатин улыбнулся, он не мог больше оттягивать тот момент, когда ему придется вернуться из своего чрезвычайно затянувшегося отпуска. Оглянулся на открытый чемодан и снова вернулся к созерцанию веселья. Облокотившись локтями о подоконник, высунулся в окно. По шершавой стене из светлого камня метались вечерние тени, под окном покачивались темно-зеленые растения, их цветы источали тонкий кисловатый аромат, заглушаемый теплым запахом бриза и майской ночи. В руках он вертел белоснежное перо, перебирая пальцами нежные ворсинки опахала. Челка щекотала кожу, лицо обдувал сладкий ветер. Глубоко задумавшись, он не сразу услышал надрывную трель дверного звонка.

– Кто там? – крикнул через весь номер Холовора, опуская перо во внутренний карман чемодана.

– Сатин, открой, – донесся из-за двери смутный голос.

Подойдя к двери, подхватил с опустевшей полки ключ и вставил в замочную скважину, повернул. Если Тео пьян, он сразу же отправит парнишку гулять дальше.

– Привет, – буркнул китаец, переступая порог. По деревянному полу чиркнули колесики, парень опустил чемодан на коврик и тяжко выдохнул. – Ну вот…

Его так удивило вторжение Тео, что он забыл поздороваться. Смятение быстро сменилось странным подозрением.

– Это что? – Сатин указал глазами на миниатюрный чемодан, покрытый клеенкой. Но это был не тот же самый, видимо, Тео купил себе новый чемодан или умудрился как-то заклеить фотографии с обложек альбомов. Холовора подавил вспышку гнева.

– Сатин… мы можем поговорить? – неуверенно спросил парень, замечая враждебность в его взгляде.

Мужчина вытянул руку и уперся ладонью в дверной косяк, преграждая Тео проход.

– Как-нибудь в другой раз. Я занят, – его голос стал более спокойным.

– Уезжаешь? Сейчас? – карие глаза слегка расширились. – Ну, конечно… ты говорил, – обронил китаец, смотря поверх его руки на распахнутые настежь двери спальни и гостиной, естественно, от взгляда Тео не укрылся дорожный чемодан. – Внезапно, никого не предупредив, в любое время дня или ночи, сорваться с места, ничего не объясняя, только как ветер подует… как это в твоем духе.