Камин-аут (СИ)

– Ну, а мне-то что? Для меня эти люди никто. Я не имею обыкновения растрачивать человеческие жизни только потому, что они отказались покаяться в своих преступлениях.

Двоякое чувство, он не осознает, где он находится, и в то же время, он ощущает это лучше всего. Его «я» почти стерлось, но ему плевать, он давно не чувствует… ни мучительных переживаний, ни угрызений совести, единственное, чем он обеспокоен, это то, что последним, что он увидит перед тем, как подорвется на гранате или сляжет с пулей во лбу, будет эта треклятая пустыня.

– Прочь! – рявкает солдат на заключенных. – А вы, постойте. С вами я еще не закончил. Я вижу, вы – человек видный, за словом в карман не полезете, вам здесь не место. Потому скажу: попытайтесь выжить, чтобы избавиться от оков на ваших ногах. Не скрою, большая часть солдат сами себя ликвидируют во время первой же перестрелки. У вас есть шанс выйти отсюда. У вас на самом деле есть такой шанс. Это всех касается! И последнее: не оглядывайтесь. Ни при каких обстоятельствах. А теперь идите прочь. В четвертом секторе вы получите необходимые указания.

Из коридорчика сквозь прорехи в фанерной перегородке в каморку проникает свет электрических ламп, освещающих проход между камерами. Скрипучая дверь едва держится на старых воющих петлях. Поперечные прутья решетки заделаны фанерными досками, дверь в скобах, на оконной решетке болтаются какие-то тряпки, трепыхаясь на сквозняке и прижимаясь к мутному стеклу. Пол тоже покрывают скобы, на полу лежит тюфяк, набитый прокисшим тряпьем, он хранит отпечатки чьих-то голов, потожировые подтеки и поржавевшее от времени кровотечение. Сквозь белые тряпки просвечивает луна, погружая камеру в причудливые мертвенно-голубоватые сумерки. За дверью – пятачок коридора, напротив – камера, очень похожая на его, те же поломанные прутья с фанерой, та же темень, тишина.

Сатин переворачивается на правый бок, чтобы быть лицом к двери. Ему оставили тазик с водой и тряпку, чтобы он мог утолить жажду. Утирая лоб влажной тканью, он пытается разглядеть в темноте соседней камеры хотя бы намек на то, что там есть кто-то живой. Вязкая духота и спертый воздух, липкие ладони и градины пота, жужжащие насекомые, сквозняк по ногам, песок на огрубевшей коже ступней, атмосфера заброшенности и запустения; его не держат здесь насильно, дверь даже не заперта, в любой момент он может встать, отворить эту стонущую дверь и выйти в освещенный коридор с замызганным турецким красно-бордовым ковром, да только идти вроде некуда.

Раздается крик, кому-то зашивают солому в кожу на пятках. Холовора садится на полу, облокотившись о тюфяк, обхватывает колени, сжимает руки в кулаки, вода с зажатой в пальцах тряпки капает, течет по ногам. Крик затихает. Это убогое место… Они рассчитывали обнаружить здесь горстку тюремщиков и несколько заключенных, страдающим умопомешательством, а нашли вооруженный до зубов отряд египтян и примкнувшим к ним туземцев.

– Еще один… пушечное мясо… – раздается из камеры напротив женский голос.

Он отпускает колени и переползает к южной стене, смотрит сквозь прутья на смутный силуэт сидящей на полу фигуры. Фигура приняла его позу. Приваливается к стене и смотрит на него.

– Как думаешь, когда случится первый взрыв? – спрашивают из темноты. Нет, он ошибся, не женский голос, возможно, заключенный болен и немощен или очень стар… Так же этот тонкий голосок может принадлежать ребенку.

– Ядерный взрыв?

Зачем он это спрашивает, разве он хочет знать, хватит с него и мелких перестрелок. Почему он подумал об этом? Слишком страшно думать, лёжа во мраке в каморке, позабытой в песках. Опасно.

– Ядерный взрыв, – слышит эхо своих слов. – Песок превращается в пыль, вода в кислотный дождь, а от деревьев остаются головешки… ты это имел в виду? – фигура прислоняется к решетке, просовывает руки между прутьями. Желтый свет падает на тонкий нос, высвечивает треугольник бледной кожи на лбу. Кожа настолько светлая, как будто заключенный избегает солнечного света, прячась в темных катакомбах солдатского узилища. Волосы убраны назад и спрятаны под покрывало, глаза чересчур большие для такого маленького лица, покусанные небольшие губы еще хранят свою природную припухлость. Сатину кажется, что они покрыты кровью, а, быть может, обведены помадой… Человечек закутан в грязное тряпье, обвешан нитками разноцветных бус, на запястьях – примитивные браслеты, просторный давно нестиранный балахон превратился в лохмотья, вокруг талии обмотаны полосы цветастой ткани. Сатин недоуменно округляет глаза. Что эта немытая обезьянка-хиппи, похожая на грязную бомжиху, делает здесь, в этой богом забытой дыре? Неужели они держат здесь детей?

– Как ты сюда..?

Обезьянка-хиппи опускает локоть на худое колено, прижимает запястье к губам, изучает узника.

– Как ящерица пробралась, – улыбается ему и склоняет голову вбок, оголяя белую шею, прижимается губами к браслету.

– И давно ты здесь? – вновь спрашивает мужчина.

– Уже да, – закрыв глаза, утыкается в согнутый локоть изящным носом с едва приметной горбинкой, прячет лицо, потом поднимает и смотрит на него так, как будто видит впервые в жизни.

– Ты не выходишь во двор? Ведь тебе надо чем-то питаться.

– Я по-тихому краду еду у солдат.

Думает, какая странная ящерица, таскает у других еду…

– Кто-нибудь знает о твоем присутствии? Кто-нибудь видел тебя? Сколько дней ты так сидишь? – он не хочет пугать обезьянку-хиппи. Может, она умирает от истощения или от жажды… Он придвигается ближе, впиваясь лбом в ледяные перекладины. – Ты из Египта? Почему ты не уйдешь, тебя что, удерживают здесь силой?

А не безумна ли ящерица?

– Могу я помочь тебе чем-нибудь? – если бы солнце не высушило его слезы, Сатин был бы еще способен плакать. Это существо растрогало его до глубины души.

– Ты умеешь читать? – вдруг спрашивает странный узник. – Можешь прочитать? – встает на ноги и протягивает сквозь прутья решетки свои бледные руки, задирает рукава.

– Какой ужас… – слова застревают в горле. Он закрывает глаза.

– Немного чешется… Ну так что, можешь прочитать? – показывает ему изуродованные руки, испещренные непонятными знаками, выжженными на белой коже. – Меня вроде как хотели продать в рабство… но это было давно. И те люди больше не приходили за мной. Они забыли про меня, да? – жалостливо смотрит на него, так крепко вцепившись в прутья, что костяшки пальцев белеют. Руки, ладони вроде как мужские…

– Почему ты преследуешь меня?! Зачем ты шел за мной?! Зачем продел весь этот путь?! Что хотел найти здесь?! Горы черепков? Какой прок тебе в этих развалинах?

Но двойник безмолвен, он уже несколько дней как молчит.

– Не пугайся, мне правда не очень больно, – гибкая фигура смотрит на него глазами, полными слез. Она плачет. – Мне так жалко тебя.

– Не лги мне! Ты хочешь выставить меня сумасшедшим! – он ударяет рукой по стене, отмахиваясь от переливчатого голоска. Отступает вглубь камеры.

– Нет! Не уходи, поговори со мной! – ласковый умоляющий тон, влажные сияющие глаза, скрытые в густой тени. – Мне было так одиноко! Всё то время, что ты прожил в лагере… – звякают браслеты и бусы. – Это бойня. Бедные… мне так жалко… бедные… их посылают под пули, – часто-часто дыша, бормочет узник.

– Вот значит, зачем они пригнали нас сюда… В той тюрьме мы стали излишней обузой, и от нас решили избавиться самым простым путем… Их совесть будет чиста, – останавливает задумчивый взгляд на своих руках. Загрубевшие ладони покрыты царапинами и неприятно саднят.

– Солдаты используют заключенных, чтобы избавить эти земли от злого рока, – обезьянка-хиппи лукаво на него поглядывает, чуть склонив голову вбок, теребит красные губы.

– Что еще за злой рок? – Сатин разозлен и мечется по каморке. – Не пытайся меня запутать.

Очерчивает свой подбородок, касается светлой кожи; руки, пальцы – в постоянном хаотичном движении:

– Скоро всё исчезнет… – фигура тянет к нему руки, и свет ламп падает на обожженные шрамы. – Тюрьма тоже исчезнет, – крючит пальцы, пытаясь дотянуться до его ладоней.