Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)

— Хайнэ, — она вымученно улыбнулась. — Мне бы хотелось сегодня съездить прогуляться… с Кайрихи и Хатори. Ты не возражаешь?

Брат посмотрел на неё долгим, понимающим взглядом, от которого внутри у неё всё сжалось.

— Всего лишь один день! — поспешно добавила она. — Если хочешь, поехали с нами…

Но Хайнэ отказался, и Иннин поехала с Хатори, объяснив ему, что желает насладиться последними тёплыми днями осени.

Она держала ребёнка на руках, и всё было хорошо, но успокоения ей эта поездка не принесла.

— Почему у меня такое ощущение, что я совершаю что-то противозаконное? — проговорила она глухо, идя по ковру из золотисто-жёлтых опавших листьев, тихо шуршавших под ногами. — Как будто я тайком взяла чьего-то чужого сына, к которому не имею никакого отношения, и настоящие родители вот-вот проснутся, обнаружат его отсутствие, а потом найдут меня и прилюдно высекут? Мне кажется, что все будут тыкать в меня пальцами, кричать, что я преступница, а я не смогу ничего им возразить… Почему у меня такие чувства?! Это потому, что я — клятвопреступница? Или потому, что мы брат и сестра, по крайней мере, в глазах общества? Но я ведь всегда считала это глупым предрассудком…

Лицо её перекосилось.

Хатори, молча шедший следом за ней, остановился и взял ребёнка из её рук.

— Я всегда презирала мою мать, — пробормотала Иннин. — За то, что она старалась быть хорошей и законопослушной, блюла все религиозные обеты, старалась не идти против мнения общества, боялась гнева небес. За то, что она была такой правильной и никакой.  И вот теперь я становлюсь похожей на неё, точнее, хочу быть похожей на неё, какой-то своей частью, для которой я не могу и слова подобрать. Я мучаюсь от чувства вины, я не хочу отбирать у Хайнэ последнее утешение, но и плохой матерью тоже не хочу быть, я не хотела предавать Даран и становиться клятвопреступницей, но не хотела и причинять боль тебе… Я суечусь, как белка, стараясь не совершить ничего непоправимого. О, Великая Богиня, да лучше совершить какое угодно чудовищное преступление и прошествовать с поднятой головой к месту казни, чем это жалкое, мелочное желание быть хорошей и правильной!.. Не зря же история помнит великих преступников и предателей, а имена тех, кто прожил свою маленькую, никчёмную жизнь благопристойно и чинно, безжалостно перемалываются её жерновами в труху...

Она закрыла лицо руками, и Хатори обнял её.

— Всё будет хорошо, — пообещал он. — Ты лучше посмотри, какой прекрасный сегодня день.

День утопал в золотистом мареве; тёплые солнечные лучи пробивались сквозь солнечно-жёлтую листву, и золотисто-алый пожар катился по горам и предгорьям с запада на восток, противоположно ходу солнца, отражаясь в чистейшей, прозрачной воде озёр разноголосицей ярких красок.

Хайнэ в это самое время, стоя на балконе, смотрел на тот же пейзаж, и ему чудилось, будто он видит, как высоко в лазурном небе, выше вершин деревьев, летит гигантская золотисто-алая птица, роняя перья из крыльев и хвоста, и эти перья падают на ветви деревьев и землю, превращаясь в облетевшие листья.

Одиночество и глухая печаль сдавливали его сердце.

«Разве это справедливо? — бесстрастно думал он. — Она сама заставляла меня полюбить Кайрихи, используя тысячу женских уловок. И вот теперь она спохватилась, решив, что перебрала в своих стараниях. Люби, но не слишком сильно. Помни, кто его настоящие родители».

Впрочем, в глубине души Хайнэ знал, что опасения Иннин не беспочвенны, и что сам он не безгрешен.

Он помнил, как в одну из мучительных, бессонных ночей шептал, наклонившись к ребёнку: «Ты мой сын, мой, мой… Знаешь, кто я, Кайри? Я твой отец».

Теперь он напомнил себе об этом и сгорбился, обхватив себя руками.

Это был не выход. Нежность к бессловесному, тёплому существу, перед которым только и можно было открыть своё отчаяние, и имя которого служило тоненькой ниточкой связи с ушедшим, утишала  боль от потери, но не могла принести выздоровления, и к тому же грозила обернуться в будущем большими проблемами.

«Я не хочу повторять ошибку моей матери и возлагать на тебя слишком большие ожидания, — думал Хайнэ, глядя вниз. — А потом, разочаровавшись, возненавидеть. Так что Иннин права, забирая тебя обратно».

Он спустился в сад и побрёл по вытоптанным гостями дорожкам между цветущими астрами, хризантемами и крокусами. День был тёплый и солнечный, но дыхание осени остро чувствовалось в нём, в сонной тишине, разлитой вокруг, в слишком пронзительных криках далёких птиц.

Впереди показался Райко, и Хайнэ остановился, глядя себе под ноги. Отец ведь пережил когда-то то же самое, так, может, он захочет что-то ему сказать?

Но тот прошёл мимо него, старательно отводя взгляд, как человек, который всеми силами избегает своего сообщника или подельника в каком-то грязном деле — того, с кем приходится делить общую постыдную тайну.

Хайнэ пошёл дальше, по бесконечной дороге, утопающей в осенних листьях. Он никуда не стремился и никуда не хотел прийти, но шёл на странный, ритмичный звук, доносившийся из дальней части сада, где располагались хозяйственные пристройки.

Он и сам не заметил, как оказался среди косо наваленных на землю стволов и сучьев, и сладко пахнущей древесной стружки, засыпавшей всё вокруг. Человек, которого Хайнэ не видел уже давным-давно — второй муж его матери, Андо-простолюдин, сидел посреди этого царства деревьев без листьев, и что-то, по своему обыкновению, мастерил.

Здесь дорога заканчивалась, и Хайнэ сел на поваленные стволы, бездумно зарывая пальцы в мягкую, как вата, древесную труху.

Человек, сидевший напротив, ни разу не поднял на него взгляд, и Хайнэ бы подумал, что он вообще его не замечает, если бы вдруг Андо не произнёс:

— Я много раз думал о том, чтобы сделать для тебя кресло-каталку и костыли. Это будет выглядеть не очень красиво, но тебе будет не так больно ходить.

Хайнэ молчал.

Он был уверен в том, что это человек забыл о его существовании точно так же, как он сам позабыл о нём, почти не сталкиваясь с ним на громадной территории поместья.

— Я слышал, ты поддерживаешь учение Милосердного? — продолжил Андо после паузы. — Это религия для тех, кто беден, несчастен и с трудом может вынести свою судьбу. Она проповедует смирение, терпение и доброту к тем, кому пришлось ещё хуже. Богатым, знатным и тем, у кого всё хорошо, она не нужна.

— Религия для увечных, душой и телом, это вы хотите сказать? — спросил Хайнэ, услышавший в его словах пренебрежение.

— Нет, я тоже исповедую эту религию, — возразил ему Андо.

Так Хайнэ, на протяжении восьми лет мечтавший о единомышленниках по вере, узнал о том, что один из них находился от него на расстоянии всего нескольких сотен метров, в его же доме.

На этом их первая, после многолетнего перерыва, беседа закончилась.

После полудня, когда солнце, простояв недолго в зените, стало медленно катиться вниз по западному небосклону, разбрасывая ещё больше лучей и будто бы укутывая землю последним осенним теплом, Хайнэ вернулся, ещё более одинокий и потерянный, чем до этого, и понял, что настало время для его последней надежды.

Он поднялся в свою комнату и, достав из шкафа белый парик, лиловое платье и средства для грима, встал напротив огромного зеркала в дубовой раме.

— Верни мне его, — сказал он тихо. — Верни хотя бы ненадолго своим волшебством, я заплачу какую угодно цену. Верни, чтобы я мог попрощаться с ним…

Но ещё до того, как он переоделся в наряд господина Маньюсарьи, воспоминание об услышанных словах промелькнуло в его голове.

«Ты поумнел, Хайнэ Санья, своими мозгами дошёл до одного из способов волшебства, ах-ха-ха».

Хайнэ замер на мгновение, а потом отложил лиловое платье и достал из шкафа другое — тяжёлый наряд Онхонто, который тот однажды оставил в его комнате, переодеваясь в наряд Хатори для утренней прогулки, а после так и забыл о нём.

Позвав служанку, Хайнэ попросил сделать ему такую же причёску, какую носил Онхонто в последние дни жизни; зачесав его волосы назад, она заплела их в тяжёлую свободную косу, украшенную лентами и цветами.