Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)

Он смог совершить это, не проронив ни слезинки, и сердце его не порвалось на части от горя.

— Я стал сильнее, — сказал он в один из дней Хатори. — Теперь мне всё нипочём.

Однако в глубине души он знал, что это неправда, знал, что есть кое-что, чего он не может сделать — это увидеть Онхонто в гробу. Более того, не должен делать ни в коем случае. Не удосуживаясь объяснять самому себе причин, Хайнэ просто-напросто запретил себе появляться в домашнем храме, в котором в течение трёх ночей жгли благовония и читали священные тексты над телом безвременно ушедшего.

Так почему же, в конце концов, он это всё-таки сделал?

Сделал тогда, когда до отъезда оставались считанные часы, и точно так же на часы уже была поделена вся его будущая жизнь: столько-то часов для ненависти, столько-то — для достижения цели, а потом — конец всему, единственный и долгожданный?

Может быть, он считал, что теперь в нём достаточно силы и бесчувствия даже для того, чтобы перенести это зрелище. Может быть, это было спонтанным и почти случайным действием.

Так или иначе, Хайнэ тихо проскользнул в двери храма и остановился на его пороге, зябко кутаясь в свою тонкую тёмную накидку.

Всё огромное поместье Санья было погружено в траур, и чёрный цвет заглушал даже золотисто-багряные краски осени, но здесь ему не было места.

Здесь гроб, стоящий перед статуей Аларес, был снизу доверху засыпан срезанными Хайнэ розами, и казалось, будто Онхонто в своей роскошной одежде и украшенной маске мирно спит на удивительном ложе из цветов. Длинные волосы его, вымытые и расчёсанные, не убранные ни в какую причёску, тёмно-рубиновыми волнами струились среди цветов, ослепительно сверкая в прохладных лучах осеннего солнца, проникавших сквозь витражные окна.

И тогда Хайнэ понял, что это — правда.

А также то, что до сих пор он этого не осознавал, хотя был абсолютно уверен в обратном. Как же это? Ведь он всё понял с самого начала, ведь предчувствия одолевали его задолго до рокового дня, как же — он до сих пор не мог поверить, не верил в его смерть? За что он собрался тогда мстить, если был абсолютно уверен, что это невозможно?

Хайнэ сделал шаг, чувствуя, как обретённая было почва под его ногами рассыпается в прах.

Усилием воли он удержал её на месте, или, может быть, создал заново, превращая из праха в камень.

Он заставил себя подойти к гробу, опустился на колени, прижал холодную руку Онхонто к своим губам, погладил его волосы и бросился прочь.

Но с этого момента в его невидимой защите была пробита брешь, и теперь сквозь эту брешь медленно, толчками вливалось то, что должно была окончательно погубить её.

Хайнэ знал, что он может замедлить, но не остановить этот процесс.

Хатори, все эти дни находившийся в нескольких шагах от него, будто привязанный невидимой нитью, однако ни разу не подошедший близко, и теперь был неподалёку. Хайнэ направился к нему.

— В письме для Ниты я постарался найти слова, которые могли бы утешить её хотя бы ненадолго, — проговорил он отрывисто. — Но кто же найдёт такие слова для меня?..

Это был риторический вопрос; он и не ждал, что Хатори вдруг откроет ему нечто, что воскресит Онхонто или оправдает его смерть.

Но Хатори, отстранённо глядя куда-то вдаль, сказал:

— Вот увидишь, Хайнэ, эта жизнь промелькнёт очень быстро. Ты и оглянуться не успеешь. А потом он встретит тебя за порогом, и больше ты не разлучишься с ним никогда. Когда ты увидишь его снова, ты и не вспомнишь, что вам приходилось расставаться.

Глаза обожгло, но Хайнэ не обратил на это внимания, только вытер слёзы.

— А ты? — спросил он хрипло.

Хатори поднял на него взгляд.

— А я буду с тобой до самого последнего дня жизни этой, — сказал он. — Я тебя доведу до этого порога, доведу в целости и сохранности, и отдам в его любящие объятия.

— А потом?

— Потом? — Хатори улыбнулся какой-то странной улыбкой. — Потом я исчезну.

Хайнэ внезапно обнаружил, что не может говорить — как будто кто-то насыпал ему в рот песка.

— Как это? — всё-таки смог он проговорить с невероятным трудом.

Но Хатори уже снова стал прежним Хатори.

— Ну, Хайнэ, мне просто крайне сложно представлять все эти мистические вещи, — пожал плечами он. — Будущая жизнь… Я знаю только то, что я знаю: что я тебя никогда не оставлю. До самой смерти.

И тогда Хайнэ проделал те несколько шагов, которые держали их на расстоянии друг от друга все эти дни, и как-то растерянно, неловко прижался щекой к груди брата, как будто обнимал незнакомца.

В ту ночь Хатори вместе с сыном пришёл в его комнату, и они спали втроём в одной постели. Маленький Кайрихи лежал между своим отцом и дядей; Хайнэ, обнимая его одной рукой, второй цеплялся за Хатори, и кровь ручьями хлестала из раны, которой он позволил открыться, но прежнего спасения в бесчувственной мести было уже не найти.

Никто из них троих не спал.

— Я назвал его в честь Онхонто, — проговорил под утро Хайнэ, измученный своим отчаянием, которое старался перетерпеть, как физическую боль.

— Я догадался, — кивнул Хатори.

— И… ты не был против?

Хатори помолчал.

— Хайнэ, — сказал он и на мгновение осёкся. — Давай, если хочешь, скажем ему, что это ты его отец, а не я.

Хайнэ вздрогнул и внимательно вгляделся в его серьёзное лицо, белевшее в полумраке предрассветных сумерек.

— Но это невозможно, — тихо возразил он. — Тогда получится, что его родители — кровные брат с сестрой, преступники.

— А. Да, ты прав. Я не подумал.

Больше они не произнесли друг другу ни слова до того самого момента, как в печальных утренних лучах осеннего солнца траурная процессия не покинула поместье Санья и не двинулась по пути, обратному тому, что проделала около месяца назад. Хайнэ провожал её взглядом, стоя на том же самом месте, в той же самой позе, и только одежда его была другой — чёрной и с короткими рукавами, открывавшей миру его горе и его уродство.

Мысль, в которой он обрёл подобие утешения, была ещё более невозможной, чем прежняя затея до конца жизни оставаться бесчувственным, и Хайнэ не торопился проводить её в жизнь, чтобы побыть подольше под её спасительным действием.

Он не спускал с рук ребёнка, которого так долго ненавидел, и маленький Кайрихи привык к его рукам, слабым и искалеченным. Он искал их, тянулся к ним, искал его тоненькие искривлённые пальцы и смеялся, находя их. Хайнэ знал, что недалёк тот день, когда кольцо Ранко станет больше подходить по размеру его внуку, чем недоразвитому сыну, и собирался подарить его племяннику.

Иннин взирала на всё это со смешанным чувством облегчения и тревоги.

— Знаю, что не имею в такой ситуации права на ревность, — не выдержала, наконец, она. — Знаю, что ему плохо, и рада, что он нашёл утешение в Кайрихи. Но значит ли это, что он должен украсть у меня моего сына?! За последние две недели я видела его лишь издалека… Я хотела, чтобы Хайнэ полюбил его, но не чтобы он забрал его у меня насовсем. Разве это справедливо?

Так она говорила вслух, а внутри какое-то жутковатое чувство говорило ей: да, справедливо. Восемь лет назад Хайнэ заболел, чтобы отдать ей свою силу, а теперь она должна отдать ему взамен своего ребёнка. Каждое получение требует платы, такова судьба этого мира. А близнецы жертвуют самым дорогим друг ради друга, даже если совсем не желают этой жертвы, такова судьба близнецов.

— НЕТ!!! — проснулась однажды Иннин с криком.

Это был мучительный спор с самой собой и своей интуицией, борьба между естественной ревностью матери и любовью сестры, между чувствами вины и самосохранения.

Несколько дней она терпела, не произнося ни слова, а потом не выдержала и решительно отправилась в комнату брата.

Хайнэ сидел с ребёнком на руках в кресле и читал ему стихотворения Ранко из своей книги.

«Ему два с половиной месяца, какие стихи, Хайнэ?! Не сходи с ума, он не будет заменой Онхонто!» — чуть было не закричала Иннин, но вовремя остановилась.