Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)

— Ты ему теперь как отец, Хайнэ! — заявила Иннин. —  Своим присутствием ты клялся перед лицом Богини, что всегда будешь рядом с ним, будешь вести и направлять его по жизни… Великая Богиня, что это?

Экипаж остановился возле дальних ворот, и Иннин, выглянув за занавеску, побледнела.

Окна во всём доме и обоих близлежащих флигелях были занавешены чёрной тканью, то же самое было с крышей и со всеми входами, ещё недавно, во время болезни Онхонто, увешанными лентами с изречениями и заклятьями от злых духов, а до этого — щедро украшенными раззолоченным шитьём.

Это был траур.

На мгновение Иннин ощутила ужас, но потом поняла, что те двое — нет, трое людей — до которых ей было дело, сидели рядом с ней, живые и невредимые, а, значит, бояться было нечего. Постыдное и, в то же время, сладкое облегчение охватило её, и длилось оно до тех пор, пока она не взглянула на своего брата.

Какая-то жуткая трансформация происходила с ним прямо на глазах.

И без того пугающе выглядевший в своей открытой одежде, Хайнэ как будто за несколько мгновений стал ещё более тощим, ещё более нескладным, ещё более уродливым, и от единственной его красоты, заключавшейся в лице и волосах, не осталось и следа.

Лицо его вытянулось, побелело и осунулось, широко раскрывшиеся глаза так и остались с тех пор чуть навыкате, и тёмные тени залегли под ними, а волосы поблекли и частично поседели.

Иннин и Хатори попытались вытащить из его экипажа, но он, не произнося ни слова и будто онемев, упирался руками и ногами и отбивался от них, не желая сделать ни шага.

Наконец, они победили и буквально выволокли его, повисшего на их руках бессловесной куклой.

— Ну очнись же, очнись, очнись! — в ужасе закричала Иннин и влепила ему пощёчину.

И тогда Хайнэ вдруг очнулся.

— Розы, — сказал он и, взяв свою трость, заковылял по аллее, но не к дому, а к своей грядке.

Иннин вспомнила слова Астанико, и тёмный ужас затопил её.

Она попыталась остановить брата, но тот не слушал её, и хоть и был он калекой, а она — сильной здоровой женщиной, ей не удалось ему помешать и оставалось только следовать за ним, содрогаясь от страха и чувства вины.

Но когда они пришли к кустам, те цвели так же пышно, как и ночью — несметные яркие цветы покрывали прежние голые ветви, ярко-алые, гранатово-бордовые, белоснежные, нежно-розовые, бледно-золотистые. И ещё больше было нераспустившихся пока бутонов, обещавших, что это цветение ещё долго не прекратится, и розы вовсе не завянут, как предсказал Главный Астролог.

Иннин до боли закусила губу от облегчения.

Но Хайнэ не осчастливило это зрелище — согнувшись почти пополам, он горько плакал, прижав руки к костлявой груди, и сотрясаясь всем телом от беззвучных рыданий.

Слёзы его, солёные, как морские брызги, капали на лепестки роз, и источаемый ими аромат становился всё сильнее, всё горче, всё благоуханнее.

— Хатори!.. — в отчаянии позвала Иннин.

Тот приблизился, держа на руках ребёнка, который капризничал очень редко, но сейчас буквально захлёбывался криком.

— Хайнэ, — сказал он. — Ему… Кайрихи больно видеть твоё горе. Ты же слышишь, как он плачет из-за тебя.

Хайнэ выпрямился.

Его глаза, большие глаза навыкате, окружённые тенями и смотревшие в никуда, высохли за несколько минут, и больше ни одной слезинки не выкатилось из них — ни в тот день, ни после.

Он снова взял ребёнка на руки, и лицо его обратилось в маску скорби, но больше не было ни слёз, ни рыданий, ни немоты, ни попыток убежать от неизбежного.

Полчаса спустя Хайнэ, не шевелясь, выслушал приговор, который стал известен ему задолго до этого, раньше, чем Иннин увидела траурные шторы, и даже раньше, чем он впервые подумал об Онхонто в прошедшем времени.

— Произошло чудовищное несчастье, — сказала Верховная Жрица, глядя на него сухими и воспалёнными глазами. — После продолжительной болезни и недолгого периода улучшения Господин скончался. Это великая потеря для всех нас, которую ничто и никогда не сможет восполнить, но Светлейшая Аларес радуется, встретив в своих звёздных чертогах Того, Кто Был Ей Сужден.

— Это ложь, — сказал Хайнэ, не поднимая глаз.

Тогда Даран отвела его в дальние покои, где никто не мог их подслушать, и, отослав всех слуг, посмотрела на него пронизывающим, испепеляющим взглядом.

— Это было самоубийство, — процедила она. — Он принял яд.

Но Хайнэ снова повторил:

— Это ложь. — И, подняв на неё взгляд, сказал очень ясным и спокойным голосом: — Это вы убили его.

Глава 23

Три дня спустя, перед самым отъездом траурной процессии в Аста Энур, Хайнэ повторил своё обвинение в лицо Верховной Жрице.

— Это вы убили его, — сказал он. — У меня нет никаких доказательств кроме того, что он догадался о вашей тайне, хотя и не сказал о ней вслух. Но видит Милосердный, Великая Богиня и вся Вселенная — я отомщу вам.

Даран стояла у стены, и тень от окна падала на её лицо, почти полностью скрывая его от взгляда Хайнэ.

— То, что произошло — спасение для тебя, — сухо вымолвила она. — Он был изуродован в твоём доме. Не важно, твоей рукой это было сделано или нет, знал ты об этом или нет, и сколько было в этом твоей вины. Ты был бы казнён за это. Возблагодари Великую Богиню за то, что случилось — Императрица не станет снимать маску с мёртвого тела. Возблагодари своего Бога, если хочешь.

«Возблагодари меня» — хотела бы, возможно, добавить она, но не добавила.

Хайнэ ниже опустил голову.

— Мне неважно, с какой целью вы это сделали, — он говорил тихим, спокойным голосом, но всё же с некоторым усилием. — Даже если вы считали, что это благо для меня. Даже если бы я мог поверить в то, что спасти мою жизнь было вашей единственной целью. Клянусь моим Богом, моей верой и моей жизнью, что я отомщу вам. И если я когда-нибудь… поддамся слабости и захочу простить вас, то я клянусь, что вырву себе язык, прежде чем он произнесёт слова прощения.

Он сказал это, потому что знал, что в глубине души — несмотря ни на что — мог бы упасть к ней на грудь и зарыдать, если бы она обняла его, заплакала вместе с ним и сказала, что любит его.

— Я не нуждаюсь в твоём прощении, — отрезала Даран. — Это было самоубийство.

Хайнэ стиснул зубы.

— Не смейте, — сказал он. — Не смейте произносить этих слов. Он не делал этого и никогда бы не сделал. Если вы посмеете когда-либо заявить эту чудовищную ложь публично, я приду и разорву вас на куски собственными руками.

— Ты заявляешь, что человек, который изуродовал сам себя, не способен был причинить себе ещё больший вред, выпив яд? Это смешно.

И она вышла из комнаты, оставив Хайнэ наедине с тишиной, солнечным светом и пустотой, которой отныне было суждено оставаться в его груди навеки.

Он сел за стол и написал письмо Ните, стараясь найти самые проникновенные слова, которые могли бы поддержать его сестру в том безутешном горе, которое должно было вскоре на неё обрушиться. Он писал так красиво, как никогда раньше, и ни на одно мгновение не верил себе.

Окончив письмо, он аккуратно сложил руки на коленях и опустил взгляд, бездумно рассматривая их.

«Теперь вся моя жизнь поделена между несколькими клятвами, — думал он. — Я поклялся, что не убью себя, поклялся, что отомщу, и поклялся, что никогда не прощу твою убийцу. Мне будет легко подчинить своё существование одной-единственной цели, а потом, когда я достигну её, я с радостью исчезну в небытии. Моя ненависть и моя цель помогут мне заполнить оставшееся мне время… а потом всё закончится».

Это был единственный возможный вариант существования — будучи оболочкой без души, ничего не чувствующей, ничего не желающей, выполняющей, как механическая кукла, набор заложенных в неё действий — и, придя к нему, Хайнэ почувствовал в себе не только пустоту, но также спокойствие и уверенность, каких никогда не знал раньше.

И, ощутив под своими ногами эту почву, серую, выжженную и бесплодную, однако твёрдую, он пошёл и собственными руками срезал с кустов роз все волшебным образом расцветшие цветы и бутоны.