Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Учту, пани вещунья... за предсказание возьмите вот, хлебушек свеженький, — говоря сие, девушка вытянула из-за ворота шубы круглую ароматную буханку, еще хранящую теплый дух печи. Хлеб считался одним из лучших даров для вещуний, ибо Виляс научил людей сеять, а Рысковец, назло брату, шепнул им про бо́льшую, нежели искренняя благодарность, плату за труд; исходя из последнего, ворожеям воспрещалось принимать денежные приношения.

— Вот спасибо, с вами и делать ничего не надо, всего навезете, — простодушно обрадовалась Хвеська. — Я жевать не прожую, а в молочке размочу...

На обратной дороге Меланья сияла, как первая звезда на вечернем небе. Нагаданное не могло не радовать, несмотря на зловещую черную птицу; кроме того, странный интерес жег душу — сбудется или нет?.. Быть может, дома она застанет Васеля со сватом?..

Та мысль будто дорогу сокращала.

"О птахе не буду никому говорить, — решила Меланья, — чего тревожить их понапрасну? Главное, что я знаю и буду наготове. А замуж год не выходить... всего лишь совет, не запрет".

— А что?! Как?! — таковыми были первые слова Вороха, вместе с женой и бабкой ожидавшего дочь.

— Неужто по мне не видать! — воскликнула радостно Меланья, и не расстроившаяся особо оттого, что Васеля нет. — Хорошо! Ей-ей, хорошо! Удача, развязавшийся узел, звезда... Ей-Богу, славное предсказание!

Рассказывая, Меланья подпрыгивала и кружилась в танце, подобрав юбку.

Тогда как хорошее предсказание все сильнее запоминалось, черная птица, увиденная Хвеськой, будто отходила в тень и забывалась...

*Мера времени, равная растопке печи. Примерно сорок минут.

**Второй зимний месяц (лядагск.)

***Строка древней лядагской песенки, ставшая поговоркой.

****Расстояние, которое две лошади в упряжке преодолевают галопом, прежде чем им потребуется отдых. Приблизительно 13-15 км.

III

Следующим днем Ворох спозаранку махнул из дому, ничего никому не сказав и лишь отмахнувшись от жениного вопроса "куда это ты собрался?". Чутье подсказало Осоне, что муж умчался не иначе как к Стольнику. И оно ее не подвело: не терпелось пасечнику известить кума о предсказании, вдобавок хотелось посоветоваться о побывках Васеля да попытаться по возможности узнать, почему купец тянет со сватовством.

Горград, если судить по названию, должен был стоять на горе. Но на самом деле путника ждало небольшое несоответствие — холм, на котором возводился княжий град, никак нельзя было назвать горой, даже при наличии величайшего воображения.

С южной стороны, откуда ехал Ворох, к стенам примыкал крупный сад, сейчас печальный и безжизненный. Оттуда прекрасно просматривалась округа: заснеженные поля и длинная лента камышей с пушистыми гребнями, за которой угадывалась река; край за ней называли в народе Заречьем.

Из-за запрета строиться в саду селянские хатки были беспорядочно разбросаны по округе: где поодиночке стояли, где по несколько, а где и десятками. Со свободных от сада сторон хатки примыкали почти вплотную к стенам и тянулись, потихоньку сползая с холма, еще упряжек пять.

Не любил пасечник шумную столицу Лядага, питая к ней ту неприязнь, каковую ощущает всякий, выросший и живший в деревне. Гам и крик поначалу едва ли не глушили, разноцветный от выливаемых из окон помоев снег отнюдь не радовал глаз, как и витавшие запахи, в том числе выделанных шкур, — обоняние. Обилие шастающих в толпе разномастного люда воров вынуждало держать ухо востро.

Стольник был, как уже говорилось, одинок, что старый дуб средь поля. Не хвастал княжий писарь должностью и средствами, выставляя нажитое напоказ; обретался весьма скромно, с одним только слугою, в замковых покоях из пары комнат. Верный челядинец служил Стольнику не первый год и стал ему едва ли не другом. Каждый вечер он развлекал хозяина разговорами, был единой отрадой повседневности.

По сплетению коридоров, похожих друг на друга, как братья-близнецы, Вороха проводила к нужной двери пожилая служанка, доволе любопытная личность, так и пытавшаяся разговорить пасечника да выпытать, зачем он приехал к писарю и кем ему приходиться. Облик престарелой челядинки создавал впечатление, что она принадлежит к самым усердным замковым сплетницам, всегда и все про всех знающих — был у нее острый нос, быстрые всезамечающие глаза и брови, так и норовящие взлететь в удивлении. Ворох отвечал на расспросы с надменностью и небрежностью, сквозившими в каждом слове его, и быстро дал понять, что он не собирается посвящать в свои цели кого бы то ни было, а уж тем более замковую челядь, "босоту без кола и двора", как он любил говаривать. Перед тем как удалиться, малость разочарованная сплетница сказала, что Стольника наверняка нет, но он должен появиться в течение дня, когда князь уйдет на послеобеденный отдых.

Ворох постучал колотушкой и Стольников немолодой, со значительными сединами слуга отворил ему, вежливо поприветствовал с поклоном. Услышав, что перед ним — хозяйский кум, старик пригласил войти, повторив почти в точности слова любопытной челядинки:

— Он, вероятно, вернется не ранее полудня, пан Ворох может подождать, ежели не спешит.

— Да, пожалуй, я подожду, — так, будто величайшее одолжение делал, согласился Ворох. — Сообрази-ка разогретого пива.

— Будет сделано.

Слуга занялся нагреванием пива в котелке, а Ворох устроился в кресле у камина, вытянув ноги к огню. Первая комната писарских покоев казалась пустоватой. Мебели было мало — два кресла у камина, стол с латунной вязью по столешнице и парой стульев. Пол скрывал ковер с изображением распластавшейся в беге лошади, стены — панели резного дерева. Над камином висела огромная карта Лядага, рисованная чернилами на пожелтевшей бычьей коже с неровными краями.

Светло, тепло, но того уюта, каковой может создать только женщина, нет и в помине.

Возникает вопрос: отчего Стольник не взял себе хоть вдовицу, дабы его возвращений ждал еще кто-то, кроме слуги? Не то чтобы писарь был равнодушен к женскому полу, нет. Причина являлась много печальней. Однажды он имел возлюбленную, но потерпел утрату и с тех пор зарекся жениться. Ворох представил себе одинокие холостяцкие вечера, и ему сделалось не по себе. Он поблагодарил Господа за то, что тот наделил его хорошей женой и детьми.

Хотелось чем угодно спугнуть молчание, ибо, казалось, оно давило и угнетало, напоминая об одиночестве хозяина.

— Что это ты, Стипко... — снова заговорил Ворох.

— Конечно, как будет угодно пану, одначе я — Лепкар, — склонился в поклоне слуга.

Ворох подкрутил ус, нахмурившись недовольно, − не понравилось ему, что челядинец перебил. Но пасечник сегодня пребывал в добром расположении духа и не стал нравоучительно ворчать, только продолжил начатую фразу:

— Значит, Лепко... Что это ты палишь писарские дрова в отсутствие хозяина?

— Пан Стольник дозволяет — он не любит, чтоб по его приходу комнаты вымерзали, говорит топить.

— Ей-же-ей, разумно: покудова комнаты прогреются — сам задубеешь, — одобрил Ворох, которому и в голову-то не могло прийти, что Стольник заботился, как бы уберечь верного челядинца от холода.

— Как я сам до этого не додумался?.. — продолжал вполголоса пасечник. — Видать, в голове у меня все смерзлось... что там с пивом?

— Готово, пан. Дозвольте добавить: пиво ведь разогреет не голову — живот.

— А от живота тепло к голове поднимается. Ты ученого не учи, наливай лучше.

Ворох получил чарку, скоро покончил с ее содержимым и сам не заметил, как задремал, пригревшись.

— Кум! — позвал знакомый голос сквозь сон, и кто-то крайне нелюбезно затормошил пасечника. — Кум, проснись!

Ворох потер очи, поморгал и увидел Стольника.

— Что-то случилось? — обеспокоенно поинтересовался тот.

— Нет, будь спокоен. Я по поводу... — Ворох запнулся и скороговоркой проговорил последнее слово, ибо смутился, подумавши не впервые, что они, мужики, вошли в сговор, касающийся исконно бабского дела: — Сводничества...