Стучит, гремит, откроется (СИ)

— Батюшка! Миленький! Зачем Васель приезжал, скажи мне!

— Зачем, зачем... — отводя глаза, флегматично повторил отец. — За медом.

— Как за медом? — опешила Меланья.

— Да вот так. Сказал, что проездом, заехал, ибо мед понравился.

— А за меня? Спрашивал ли за меня?

— Спрашивал.

— Батюшка! Что ж это, мне из тебя каждое слово клещами вытягивать?! Все можешь рассказать? Почему меня не позвали? Про что говорили? Ох, зачем я только ушла!

Ворох помолчал, будто нарочито изводя дочку.

— Скажи мне: по нраву ли тебе Васель? — наконец проникновенно поинтересовался он.

— А что?! За сватовство спрашивал? — Вспыхнувшие радостью очи служили лучшим ответом.

— Так по нраву или нет? — гнул свое Ворох, после приезда Васеля уверившийся, что с этой молодежью ни в чем нельзя быть уверенным наверняка.

— Есть немного... — потупилась Меланья. Ее лицо, и так румяное после мороза, прямо-таки залилось маковым цветом.

— Сядь. Ты взрослая девка, потому поговорю с тобой откровенно.

Во время последовавшего за сей многозначительной фразой молчания Меланья чуть не лишилась чувств, предчувствуя нехорошее. Подергав длинные усы, Ворох продолжал:

— И мне, и крестному твоему кажется, что Васель к тебе тоже неравнодушен. Однако отчего он даже не заикнулся о сватовстве — этого я уяснить не могу. Может, мать воспрещает, а он ругаться с нею не желает, может, сейчас не время. Одно ясно — не приехал бы во второй раз, ежели б равнодушен был. В то, что за медом примчался, я мало верю, по нему же все видно было: усох весь, исстрадался, видать.

Меланья закусила губу и задумалась. Снова воцарилось молчание.

— Почему меня не позвали? — повторила она спустя некоторое время, немножко угомонив бушевавшие чувства.

— Я спросил, позвать или нет, а он — дескать, спешу, не стоит.

— Вот, значит, как...

— Ждать будем, — решительно подытожил Ворох, для пущего действия слов хлопнув ладонью по столу. — Пусть время и Виляс решают.

— Авось чего-то и дождемся, — тихо вставила разбуженная Осоня, давно уже стоявшая в дверях. — А не дождемся — на нем свет клином не сошелся...

Меланья не слышала последних слов, обратив взор к образу Виляса, а мысли — к молению. Девушка медленно опустилась на колени, руки сложила молитвенно и неслышно зашептала, временами осеняя себя защитным Вилясовым крестом. И Вороха, и у Осоню мороз пробрал от того трепета, коим веяло от дочери; неосознанно они сами перекрестились.

***

Прошло без малого с месяц времени. Близился к концу морозень**, приближались, соответственно, Три святых дня или Мировещение, когда, по завету Божьему, следовало прощать врагов, проявлять щедрость и милосердие, радовать знакомых и незнакомых. По преданиям, именно в эти зимние дни между братьями, Вилясом и его злейшим врагом Рысковцом, наступало краткое перемирие, во время коего второй не затевал войн, а первый дозволял немного разгуляться нечисти — потому в сию пору и происходят невиданные, когда страшные, а когда и приятные, чудеса. А что ж до войн — хоть и случались они в Три святых дня, начавшим военные действия неизменно не везло, неоднократно являлись им грозные знамения. В конце концов, захватчик уходил побитым или не мог уйти вовсе — дороги заметало, лошади и люди не выдерживали холодов; защищающимся же сопутствовало божье расположение в обороне своих земель.

Незадолго до праздника Васель снова поехал к пасечнику, соврав матери, дескать, в лавку, проверить ход дел. Ему нужно было два предлога, один — для своей совести, то бишь отговорка, почему он, вместо того чтобы пытаться забыть Меланью, ездит к ней и ездит, а другой — для Вороха. Долго думал над этим Васель, в конце концов, решил: весомым поводом может стать предложения сотрудничества с пасечником, кое сводилось до продажи меда, что и вправду был весьма и весьма недурным, в Васелевой лавке. Перед совестью оправдать себя купец так и не смог. Его попросту тянуло в Яструмы, и он не мог ничего с этим поделать. Сотни раз проклинал Васель тот день, по сути, один из счастливейших и беззаботных во всей жизни, когда он принял приглашение Вороха. После того стала ему и мать не мила, и хутор родной — чужим сделался.

"Ежели Ворох согласится, то мне не нужно будет каждый раз придумывать, чем объяснить свой приезд, — размышлял Васель. — Смогу я бывать у них чаще; может, чаще и паненку видеть... Прошу у тебя, Господи, возможности изредка хоть видеть Меланью! Каждую встречу с ней буду почитать за высшую милость! Смилуйся надо мной, грешником и нечестивцем, и так наказал ты меня, Боже, тем, что не в праве я даже просить о большем, чем только видеть ее..."

Васеля приняли как нельзя более любезно, Осоня пригрозила, что не отпустит его, не накормив — собирались как раз обедать. Покамест накрывали на стол, Васель изъяснял пасечнику свое предложение — Ворох только руки довольно потирал. Меланьи не было — брат доложил ей о госте, и она наряжалась, вернее, в полном смятении бегала по светлице и хваталась то за одну вещь, то за другую, не в силах решить, какое платье выбрать.

Стоило Васелю вздумать, что совсем скоро она станет перед ним, и сердце его билось так, что, мнилось, слова заглушало стуком. Купец нетерпеливо мял в руке сверток с гостинцем, поочередно кидая взгляды на каждую из ведших в переднюю дверей.

Неясно каким дивом девушка немного овладела собою и, успокоившись малость, переоделась в светлое платье с вышивкой. На голову повязала она шитый сребной нитью платок, только не так, как носят сельские девки, с простецким узлом под подбородком, — связала концы под затылком. Громко и резко выдохнув, да тем самым выразив готовность показаться на глаза гостю, Меланья вышла к нему.

Васель прервался на полуслове, заметив ее, красивую, точно принцессу заморской страны. Меланья же прошла пару локтей и остановилась, как бы давая рассмотреть себя. На самом деле ей попросту не хватало сил идти, такое охватывало волнение. Глаза подходящего Васеля ясно говорили ей, что отец был прав, и купец к ней далеко не равнодушен. Ощущая, как по жилам разливается холод, Меланья прикрыла очи. Ворох кивнул жене в сторону кухни, и они оставили молодых людей наедине.

— Здоровы будьте, панна Меланья, — и Васель поклонился ей низко, в пояс, как селяне вельможам кланялись. — Примите дар сей, он скромен и едва достоин быть на вас; я, верите-не верите, звезды на нитку нанизал бы, и вам в алмазном ларце преподнес, кабы мог только до них дотянуться, — он развернул ткань и, почтительно склонив голову, протянул девушке монисто из крупных алых бусин.

— Здравствуйте, пан... — волевым усилием Меланья сдержала слезы — была она тронута и взглядом, и поклоном, и нежным голосом с толикой горечи. — Благодарю сердечно за гостинец и теплые слова, нечасто слышу я подобные... Отчего в прошлый раз пан уехал так спешно, не обмолвившись и словом со мной, хоть встретил на улице?

Явственный упрек прозвучал в этих исполненных печалью словах, Васель прекрасно уловил его и покраснел, как мальчишка, пойманный на творимой шкоде.

— Дела торопили, дражайшая сударыня. Жалею о том дне и приношу извинения.

— Прощаю, — усмехнулась девушка. Тотчас совесть проворчала недовольно: "Кто он тебе, чтоб извинятся?", а Меланья лишь отмахнулась, не имея однозначной отмолвки. Вроде и никто, а в тоже время при одной мысли о нем томленье и печаль охватывали все существо ее...

— Бог щедро одарил паненку милостью. Спасибо ему за это, будто камень с души свалился, — Васель и правда переживал из-за скорого отъезда, который вполне справедливо называл бегством. — Можно ли узнать, чем жила панна последнее время?

Меланья взглянула на него украдкой, шутливо подумав: вот как скажет сейчас о душевных терзаниях да постоянном ожидании...

— Жизнь моя скучна и размерена, потому и поведать нечего. Несомненно, вам, пане, рассказывать более, нежели мне, — ведь вы ездите по стране, видите многое.

— Увы, увы, вынужден огорчить — последний месяц я большей частью провел дома.