Ловец (СИ)

Из-за одной из плотно закрытых дверей по коридору, ведущему к гостиной, доносились приглушенные голоса. Антон остановился и прислушался. Слов нельзя было разобрать, но там явно ругались, и ругались зло, горячо, по-настоящему. Спасский слышал восклицания, ругательства, гневные тирады, даже различал, где чей вступал голос, – а потом послышался звук пощечины, который сразу же потонул в шуме борьбы, придушенных криках, а еще чуть позже раздались жалобные стоны. Жалобные… и какие-то томные. А когда Антон уловил в них определенную ритмичность, то почувствовал, как краска заливает щеки – и весь мир точно заполняется красным. Спасскому стало и стыдно, и жарко, и ему на миг показалось, что это его собственные стоны, и мир заалел еще больше. Да, определенно, цвет вполне мог бы поведать свою историю, да, «меня зовут красный» – это многое означает.

Несколько секунд он стоял и вслушивался, несколько раз порывался уйти – но у него словно ноги отнялись. Потом все-таки заставил себя оторваться от проклятой двери и поплелся в гостиную.

Он вспомнил глаза Тома – прозрачные и всегда словно бы чуть удивленные, невинные и одновременно на все готовые.

Спасский никогда не придавал особого значения плоти. С Софьей он был ласков. Нежен. Даже в том, как он занимался с ней любовью, всегда содержался некий пиетет. Иногда, наверное, она чувствовала себя неким подобием иконы. Может быть, если было бы немножко больше равнодушия, немножко больше бесстыдства… Но Антон никогда не чувствовал того, что делает объятья столь сладкими, что отключает сознание, что вызывает во всем теле ощущение полета, а мир вокруг обращает в золото. Он всегда все слишком хорошо видел и бесстрастно констатировал во время соития. Родинка на груди. Приоткрывшийся рот. Облупившийся лак на ногте безымянного пальца правой руки, кольцо с бриллиантом на этом же пальце. Расстегнувшаяся сережка. Скомканная на ресницах тушь…

Но он ни разу не попадал в страну, где все дозволено, где крысы безропотно следуют за крысоловом с волшебной флейтой. Где можно целовать небрежно, даже оскорбительно, бесстыдно, властно, без всякого поклонения, где можно с какой-то даже жестокостью запускать в чужое тело влажные пальцы, где можно двигаться в этом теле без намека на такт и угодливость, наплевав на сопротивление, без всяких опасений, без всякого внутреннего трепета. Закручивать тонкую кожу до синяков, заламывать руки за спину, прижимать кого-то лицом к подушкам…

Может быть, они ссорятся из-за кого-то третьего, подумал Спасский. И эта страсть – она не просто страсть, а еще и месть, месть за то, что нельзя обладать другим человеком целиком.

***

Утреннее небо распирало от света: казалось, оно все расширяется и расширяется – и скоро поглотит всю землю и старинный город, который опрокинулся навзничь прямо под этими сияющими небесами, словно белый ангел, каждое перышко на крыльях которого трепетало от ветра.

У Антона закружилась голова, и он поневоле закачался вслед этим волнам, и сводам, и быстро плывшим по сиявшему небу тонким облакам, и всему этому синему светозарному дню.

– Нравится? – спросил Эмиль, появляясь за спиной. – Это Венеция, узнал? Я часто прихожу сюда в своих снах. Сегодня ты этого уже не увидишь.

– Почему? – сипло проговорил Антон, облизывая губы.

– Венеция не так давно почти полностью ушла под воду, – сказал Имс. – Сейчас там только крыши и верхние этажи зданий, хотя какие-то большие сооружения, конечно, сохранились. Но живут там полные отморозки. Те, кто скрывается от правосудия, в основном. Ну и просто люди, которые уже начали привыкать к… водному миру.

– Понятно, – сказал Спасский. Он испытывал приступы острой боли, находясь в этом будущем, где все время оказывалось, что чего-то важного уже нет. И никогда не будет. – А я не был в Венеции ни разу. Значит, уже и не буду, – хмуро добавил он.

Эмиль хмыкнул почти виновато, но тут же ухватил Спасского за рукав.

– Пойдем, покатаемся. Зря, что ли, я так ярко помню эти гондолы.

Только сейчас Антон заметил, что они уже быстро шагают по набережной к мосту, под которым сгрудилось несколько черных гондол с накрытыми ярко-синей тканью сиденьями. На носу одной из них стоял старик с белой бородой и в полосатой майке, издали очень напоминавшей матросскую тельняшку. Он будто бы и не заметил, как принял пассажиров, просто начал плавно и сильно грести, не сгибаясь, роняя на весло вес всего тела.

– Помнишь, как мы тут очутились? – спросил Эмиль.

Антон поморщил лоб – он не помнил, хотя прекрасно сейчас понимал, что они во сне Эмиля. Так ему и сказал.

– Осознаешь, это отлично. А вот что не помнишь – это нормально, но надо будет учиться запоминать, – улыбнулся Эмиль. – Сейчас мы лежим на кровати в моей спальне. Том стережет наc лучше самого преданного пса. И это мой сон, конечно.

– Твои воспоминания? – Антон обвел жестом мосты и каналы, разряженных туристов, забавных продавцов сувениров и еды, мокрые влюбленные парочки, жавшиеся по углам, маленьких пухлых детей, с визгом копошившихся в воде… Эта Венеция вовсе не была похожа на декорацию.

– Да, – помедлив, кивнул Эмиль. – Этот город дорог мне. Я здесь часто бывал.

– И зачем ты меня сюда привел?

– Научиться менять сон. Пространство. Ты можешь сделать с ним многое, а в своем сне так вообще что угодно. Я привел тебя в свою реальность, но в целом она наша общая.

– Как вы не путаетесь, когда в чьем сне находитесь? – спросил Антон.

– Профессиональная команда всегда прописывает схему погружения, интерьеры, лабиринты, роли. Каждый знает распорядок. В прибор также закладывается программа, он активизирует держателей в прописанном порядке – на каждом уровне, а они заранее просчитаны по минутам, по секундам, держатель активизируется первым, и под него уже прибор подключает, настраивает других участников сна.

– Ха, а если без прибора?

– Без прибора… – задумчиво повторил Эмиль. – Хочешь узнать: если ты вдруг оказался в чьем-то сне без прибора и снотворного, сможешь ли ты превратить его сон в свой?

– Да, смогу ли я управлять им?

– Сможешь, – кивнул Эмиль. – Частично, конечно. Хотя практики такой еще ни у кого не было. Но сможешь, я думаю. Если ты сильнее.

– В каком смысле?

– В любом. Если ты – сильнее, Тони. Хладнокровнее, умнее, расчетливее, безумнее, храбрее. Что угодно. Энергетически сильнее. Больше веришь в себя. Больше веришь во что-то. Вот сейчас – ты боишься?

Антон пожал плечами и огляделся: бородатый гондольер размеренно греб, гондола ловко лавировала между другими гондолами, где сидели веселые туристы, о чем-то щебеча между собой и непрерывно щелкая фотоаппаратами и камерами телефонов. Сверху плыло синее небо, снизу – зеленое зеркало канала, а по обеим сторонам скользили изукрашенные до ажурности дворцы и старые дома, в каждом из которых были распахнуты окна. Пахло рыбой, солью, сыростью, солнцем, деревом. Даже запах Эмиль запомнил в точности, а это редко, очень редко бывает во сне.