Ренегат (СИ)

— Было интересно. — ворчу сквозь зубы я. Видеообращение вызывает исключительно неприятные воспоминания.

Кроу скептически скалится на мое резкое замечание:

— Теперь я разговариваю с вами лично. Вы довольно смелая молодая особа. Открою небольшую тайну: я восхищаюсь вами.

— Я рада за вас. — вырывается у меня.

— Мы очень разные, но мы оба знаем, чего хотим. Что ж, давайте перейдем ближе к делу. Я вижу, вы не против.

Во рту пересыхает. Но вопреки нарастающему напряжению, я держусь, продолжая напористо блюсти железное самообладание, — не хочу показаться Кроу легкой добычей, потому что этого нельзя допустить. Так же, как и выставить себя его деятельным сторонником.

— Я не скрываю, меня волнует ваша злосчастная судьба и непростая жизнь. Поскольку, — объясняет Кроу, — в ближайшем времени вы пройдете программы, и, надеюсь, станете полноправным членом слаженного общества.

— Возможно. — допускаю я с сомнением.

— Меня еще интересует ваше личностное расхожее суждение по этому поводу.

Мое мнение? — озадачиваюсь я мысленно. Кроу интересует мое мнение? Это дикая чушь. Мы давнишние враги, которые обязательно когда-то столкнутся в переломном решающем бою, и тогда один из нас падет. А о напускном смирении, показном уважении и послушании никакой речи идти не может. Я не собираюсь мириться со своим скудным положением, и становиться частью общества, тонущего в кромешном заблуждении, как судно в открытом море. Так, что я более чем уверена — это давшие ростки злобные происки, о которых предупреждал меня Люк.

— Вы хотите узнать, какого я мнения о программах, или о том, что я замышляю? — уточняю я вопросом.

— Нет, что вы. — Кроу растопыривает веером длинные узловатые пальцы, показывая мне ладони, как будто защищается или отрекается от того, что сказал.

— Я ничего не замышляю. Будьте спокойны. Я придерживаюсь утвержденных правил и законов Богема. — сочиняю я уверенно, чтобы выставить себя немного приближенной к порядочному, послушному и полезному образу гражданина, которому я всячески сопротивлялась. Ведь почти каждое из этих самых установленных правил и законов я уже нарушила.

— Я не хочу бездарно терять драгоценное время на ваше юношеское недопонимание, поэтому предлагаю немедленно приступить к активному обсуждению важных вопросов, волнующих меня в первую очередь. — ежится Кроу в холодном тоне. — О, нет, нет. Я не собираюсь обсуждать аспекты вашей прошлой деятельности. Ваши зряшливые легкомысленные «подвиги», конечно, все еще меня расстраивают, даже огорчают. Ваш пытливый незаурядный ум и испытанную беспримерную храбрость пустить бы в правильное русло… — Я ухмыляюсь, по-моему, зазнающийся Кроу и вправду мною восхищается. — Мне важно знать, — продолжает он, — довольны ли вы своей жизнью в Богеме? Вас все устраивает?

Ухмылка тут же исчезает из моего лица. Устраивает меня ли жизнь в тюрьме, среди высоченных несокрушимых стен? В пожизненном узилище, где люди дохнут от голода, как мухи от жары?! Конечно, все, что я могу с твердой убежденностью ответить строго обрамлено непробиваемыми стенами Котла. Я осведомлена только о жизни в Департаменте-9, не зная, как обстоят никудышнее дела в других, огражденных департаментах. Но, нет. Не устраивает и угнетает.

После неожиданной смерти отца наша обезглавленная семья жила особенно бедно. Хотя и до того времени мы скудно питались. Запасы еды у большинства семей, в том числе и нашей, пополнялись благодаря работе на заводе главы семейства, где каждую неделю выдавали определенное количество продуктов: три пакета крупы. Когда отца не стало, запасы быстро исчерпались. Я помню, что моя голова пухла от мыслей о пищи. Мама безуспешно искала работу, но, услышав ее фамилию, ей сразу же отказывали.

Однажды я увидела, как ранней весной два тощих, как цветочные стебли, мальчика жадно набросились на прорезавшуюся траву. Тоненькими пальцами они тащили в рот все, что зеленело и росло из земли. Я же ела не только растения, но и лазила по деревьям, тащила из гнезд птичьи яйца и самодельным сачком ловила птичек. Так как наш дом находится на отшибе Котла, возле небольшой луговины, мы с Касс ходили выкапывать понравившиеся нам ростки. Еще я охотилась на крыс и сусликов: наливала в норы воды, и они сами выбегали, спасаясь. Шкурки сусликов продавала. Так мы питались, имели, за что купить вещи первой необходимости и одежду. Дальше наше положение немного улучшилось. Но у других только ухудшалось, кто-то посильнее висел на до предела натянутом волоске жизни, кто-то находил способ и кое-как все таки держался на плаву. А сильно ослабевшие от недоедания, умирали от непреодолимой пучины неослабевающих болезней.

Чем больше я роюсь в своей памяти, как в набитом ужасными воспоминаниями сундуке, тем больше мне не нравится расклад этого мира. Меня переполняют неудержимая злоба и гнев к сытому и не знающему нищеты Кроу, но я должна молчать, ведь именно бурной реакции ожидает он, поэтому и спросил меня о жизни. Я глотаю немного воздуха.

— Я думаю… — начинаю я, все еще не понимая, что сказать, ведь на весу каждое слово. — Я думаю, вам следует больше выделять средств на содержание Департамента-9.

— Хм, вот как?

— В Департаменте-9 люди голодают. Они не имеют денег купить еды, да и продуктов-то мало. На всех не хватает.

— Я изучаю положение каждого департамента. — сухо картавит Кроу, после короткого раздумья. — И я с уверенностью заявляю, Богем — богатая страна. Население обеспечено работой. Мы удовлетворяем потребности каждого рабочего гражданина. Никто не голодает, это невозможно.

— Возможно, в других департаментах это так, но в Департаменте-9 не все обеспечены работой, — возмущаюсь я, — количество рабочих мест на заводе ограничено.

— Будьте уверенны, мы боремся с теми, кто не работает и не в состоянии работать.

— Это бред. — выдаю я, осознав, что Кроу переворачивает диалог. — Вы нас за людей не считаете. Может, мы для вас всего лишь подопытные крысы?

— Умоляю вас, не перекручивайте. Да, я не люблю людей. Презираю, по множественным причинам, которых перечислять слишком утомительно. Своими гнусными поступками, взаимоотношением, моральными качествами, они сами хотят, чтобы ими пренебрегали. Это чистая правда, и я не скрываю свое предвзятое отношение. Я наблюдал за миром в течении долгого периода времени. — признается Кроу с легкостью. — И вот мое неизменное заключение: по сравнению с некоторыми, я не такой плохой, каким вы меня видите. Это всего лишь ваша точка зрения, однобокое представление. Вы боитесь признать, но люди превратились в тех, кем хотели стать. Добрые, злые, жестокие и мягкосердечные. Это личный сознательный выбор каждого. Я не влиял на их мучительное преображение. Вы утверждаете, что я плохой, убийца, хотя никогда не занимали мое место, не смотрели моими глазами. Поэтому вы ошибаетесь. Вы придерживаетесь одного мнения, так и не заняв другой позиции, способной значительно расширить ваш узкий кругозор.

— Вы тоже не жили в моем доме, не работали на заводе, не ели крыс и дождевых червей. — Лицо Кроу перекашивается, как запекающееся яблоко, от отвращения. — Вы не замерзали, не промокали под ливнем, вам не приставляли к затылку пистолет, потому что вы сорвали колосок зерна или другое съедобное растение. Разве вы голодали, боролись за кусок черствого и заплесневелого хлеба или дрались за гниль из мусорных баков?

— Как я уже говорил, люди жестокие. Они заслуживают строжайшего наказания. — равнодушно молвит Кроу, и я умолкаю: он не желает слышать правду и я зря растрачиваюсь. — Мы решительно боремся с теми, кто несет в себе подобную угрозу.

Я тяжело вздыхаю: Кроу меняет тему разговора, отступая от штучно созданной безработицы и обосновавшегося голода, о которых он явно не желает ничего слышать, и затрагивает сегрегацию и борьбу с вредителями. Я вспоминаю Шесть, которого расстреляли ибо он пришел к финишу последним, стоящую на коленях девушку с плохим зрением, и многочисленные расстрелы людей в Котле.

— Как вы боритесь? Убивая их?