Цвет надежды

— И каково это было?

— Что именно?

— Врать. Всем.

— Хочешь знать, каково это было? — в глазах Гермионы блеснул опасный огонек. — Это было чертовски приятно: находиться между двух огней. Каждый день разрываться на части, глядя на тебя. И врать! Врать! Повторять, что все хорошо. А потом саму себя убеждать, что это для твоего же блага. Знаешь, лучше бы мне стерли память! Тогда бы мне не пришлось… вот так…

Гермиона замолчала, глотая слезы.

— Ты даже представить себе не можешь, как противно мне было! — уже тише произнесла она. — Как это тяжело. Если бы хоть кто-то из вас мог поговорить со мной об этом. Я хотела просто поговорить. Мне было страшно, Гарри. За тебя! За Рона!

— А за Малфоя? — негромко произнес Гарри.

— Ты был у черты! Ты видел, что они сделали с Брэндом.

— Видел, но ни черта не понял.

— Из мальчика сделали портал. Знаешь, как это страшно! А ведь я обещала ему помочь. И… Малфой был единственный, кто мог помочь Брэнду. Это… Гарри… Ты… даже представить не можешь. Впрочем, зачем я это говорю, — тихо закончила девушка. — Это же волнует только меня.

Она развернулась спиной к нему и принялась вытирать слезы, мечтая, чтобы этого дня не было. Ненавидя себя, Малфоя, Гарри. Всех на свете. Знакомые руки легли на плечи и развернули. Гарри крепко обнял ее, прижимая к себе. И этот жест лучше всяких слов все ей сказал. Да, он, возможно, не простит, но он хотя бы смог выслушать. И, кажется, постарался понять. А это для нее сейчас было самое главное: рассказать, излить душу и почувствовать уже забытую пустоту в том месте, где давил тяжелый камень вины и тайны.

— Прости меня, Гарри. Пожалуйста.

Она уткнулась в его шею и всхлипнула.

— Никогда не видел, чтобы ты так много плакала, — сдавленно прошептал Гарри, легонько гладя ее волосы.

— Это все оттого, что я была совсем одна. Я ведь так привыкла к вам. Так люблю вас, а здесь пришлось… совсем одной. А одна я — слабая.

— Нет, Гермиона, ты сильная. У тебя хватило смелости рассказать правду.

— Да уж. Вовремя.

— Все будет хорошо.

— Ты простишь меня?

Гарри тяжело вздохнул.

— Я… мне нужно все это переварить. Я не могу так сразу что-то сказать. Понимаешь, все это…

— Я понимаю, Гарри. Я ведь не прошу сразу. Хочу просто знать, что однажды все будет как раньше.

— Как раньше? — Гарри сделал шаг назад, сжал ее плечи и попытался улыбнуться. — Раньше не было твоей большой любви.

Гермиона опустила взгляд.

— А ее и сейчас нет, — усмехнулась она.

— То есть?

Гермиона вздохнула.

— Понимаешь, он… не простит. Он… не такой, как ты, как Рон. Он просто не умеет прощать. Мне кажется, что он даже понять не умеет.

— Чудная партия, — криво улыбнулся Гарри, почувствовав, как царапнула ревность где-то внутри.

Он изо всех сил старался сейчас не поддаваться эмоциям и цивилизованно говорить о слизеринце, но ведь это… Гермиона. И то, как глухо звучит ее голос от горечи, когда она говорит о том, что Малфой ее не простит, это… Как же, должно быть, для нее это важно…

— Здесь уж я участие принимать не буду, с твоего позволения, — Гарри отвесил шутовской поклон.

— Я… я и не прошу, — растерялась Гермиона. — Я ни о чем не прошу, Гарри. Мне важно, чтобы ты просто попытался понять.

— Нет уж. Твоей любви я понять не смогу, извини. Даже ради тебя, Гермиона, я не брошусь на грудь Малфою с криком «здравствуй, друг!».

— Я понимаю. И я не прошу, Гарри. К тому же здесь все… все… В общем.

— Гермиона, ты бы не рассказала нам, если бы это был конец. Значит, ты надеешься.

— Нет. Ты не понимаешь…

— Ладно, проехали.

Гарри отошел к подоконнику, побарабанил по нему.

— Так, что мы имеем? Большую любовь. Большую трагедию и большую неизвестность. Это все замечательно, но хотелось бы знать, что произошло сегодня. Подробнее.

— Люциус Малфой погиб.

— Как?

— Он… пытался остановить Драко и упал с башни.

Гарри едва не поморщился от «Драко» из уст Гермионы, причем от того, как привычно слетело это имя с ее губ, было хуже всего.

— А что именно хотел остановить Люциус? — наконец спросил он, обернувшись.

Гермиона задумалась, посмотрела в сторону.

— Гермиона, сказав «А»…

— Драко пытался покончить с собой.

— Что? Малфой? Покончить с собой? Что за чушь! Гермиона, с какой стати? Это просто смешно!

— Чтобы не позволить Волдеморту использовать его в каких-то там целях.

— А как он мог его использовать?

— Не знаю, Гарри, — устало произнесла девушка, — это тебе лучше спросить у Дамблдора. Я почти ничего не поняла. Это было… слишком. Я вообще не должна была все это рассказывать.

Гарри шумно выдохнул, посмотрел в потолок, потом на факел на стене.

— Приехали. Теперь Малфой у нас еще и герой освобождения.

— Гарри, я не знаю. Просто не знаю.

Гарри пожевал губу и вдруг рассмеялся:

— Поразительно. Только сейчас понял… Ты! Влюбилась в Малфоя! Спасая меня! Так что ли?

Гермиона с опаской посмотрела на друга, так быстро сменившего настроение.

— Ну… вроде как… да.

— Повеситься что ли? — в пустоту обронил Гарри.

— Гарри! Не смей! Даже в шутку такое говорить не смей!

— Ладно. Проехали…

* * *

Наступает момент, когда человек перестает бояться. Если страхи накапливаются в жизни день за днем, год за годом, то однажды их становится слишком много, и такой естественный защитный механизм, как страх, выключается и умирает. При этом человек может испугаться — мимолетно. Но страх и испуг это разные вещи. Так думал Северус Снейп, идя по коридору. Он разучился бояться, а может быть, просто устал. Жизнь все равно вносила свои коррективы, и в какой-то момент Северус понял, что бояться неизвестности бессмысленно, а страшиться предопределенности глупо. Он привык к тому, что рассчитывать в жизни можно лишь на себя. Свой потенциал Северус знал, поэтому мог предугадать исход почти любого дела со своим участием. До того момента, пока не узнал правду о Томе. И тогда, впервые за столько лет, он… испытал страх. Страх оттого, что мальчик никогда его не простит, что придется как-то сказать ребенку правду, а он не знает как — за все годы педагогической деятельности он так и не научился находить общий язык с детьми.

Новые обстоятельства жизни напомнили Северусу, что он всего лишь человек. И сколько бы он ни рассуждал о собственной непробиваемости, в момент, когда увидел воспоминания Дамблдора в Омуте памяти, зельевар испытал такое потрясение, какого не испытывал много лет. И разговаривая с Драко, прячущим взгляд и теребящим край одеяла, он испытывал желание наорать, залепить подзатыльник, лишь бы этот несносный мальчишка понял, что он — нужен, и не смел больше так швыряться собственной жизнью. Северус вдруг подумал, что страх — это слабость. Сначала мысль испугала, а потом успокоила. Значит, в его жизни появился смысл. Значит, ему есть за кого бояться. А еще его мысли все чаще возвращались к Люциусу. Северус не знал Люциуса Малфоя, увиденного в Омуте памяти. И ему было жаль.

В гостиной Слизерина было пусто. На каникулы остались двенадцать учеников, а это слишком малое количество для такого огромного замка, как Хогвартс. Наверняка разбежались кто куда. Может, в квиддич играют. Северус вспомнил, что подписывал разрешение. Хотя быстрый взгляд в окно показал, что вариант с квиддичем отпадает — замок окутала темнота, кое-где вспарываемая светом фонарей. Северус посмотрел на часы над каминной полкой. До праздничного ужина сорок минут. Вероятно, к нему ученики и готовятся. Взмахом волшебной палочки зельевар заставил разбросанные журналы лечь аккуратной стопочкой и двинулся к комнате мальчиков первого курса.

Несколько часов назад он вполуха выслушал то, что Том разложил ингредиенты, и позволил мальчику уйти. Краем сознания почувствовал смятение ребенка, но так и не смог сосредоточиться на этом ощущении — Том быстро убежал. А вот сейчас Северус захотел наконец разъяснить ситуацию. Подтолкнула боль, которая плескалась в глазах Драко при разговоре о Люциусе. Казалось, обоим Малфоям не хватило чуть-чуть, чтобы понять самое главное, и Северус не хотел повторить их ошибку. Хотя… признаться, он понятия не имел, как рассказать все Тому.