Шаман-гора (СИ)

— Радист, связь. Вызывай вертушки!

Это сейчас самое важное.

— Снайпер! Пулемётчика, суку… Головы поднять не даёт.

— Есть, командир. Сделаем, — слышится ответ моего годка и земляка Жоры Контрабаса.

Оглушительный грохот пулемёта затих так же внезапно, как и начался.

— Всё тики-таки, командир, — доносится голос Жорки.

— Что связь?

— Через сорок минут будут вертушки, — слышится голос радиста.

Надо поднимать солдат в атаку и развивать успех, пока душманы не предприняли чего-нибудь нового. Да и место для обороны надо бы выбрать получше. БМД, конечно, железный, но только кажется, что рядом с ним надёжнее. Это, ко всему прочему, ещё и отличная мишень, а сорок минут в условиях огневого контакта — это очень много. Многие за это время успевают прожить жизнь и умереть. Надо поднимать солдат, но что-то мне мешает.

Какая-то нереальность происходящего. Словно я живу второй раз.

И когда наконец-то я принимаю решение и одновременно с криком «ура» отрываю своё тело от земли, что-то больно бьёт меня в грудь. В то же время за мои ноги мёртвой хваткой цепляется душман и волочит по земле, а в лицо я получаю внушительную порцию такой желанной воды… Я открываю глаза и очумело трясу головой.

— Что, голубь, выспался? — слышится злой Стёпкин голос.

Где-то ближе к лесу слышится беспорядочная стрельба, женские визги и отборная матерщина. Значит, стрельба мне не приснилась. Но сон-то, сон… Будто всё это произошло наяву. Всё до мельчайших подробностей. А я ведь вспоминал этот бой, но постоянно что-то выпадало из моей памяти. Только Витькину руку я помнил отчётливо. Вот и сейчас в месте удара непроизвольно заныла щека.

— Ну, ты что, ваше благородие, долго будешь прохлаждаться? А ну давай живо! — взревел выведенный из себя моей медлительностью казак.

— Ты чего орёшь? — психанул я, натягивая сапоги. — Эка невидаль: на пост на пару минут опоздал.

— Какой пост! Какой пост! Хунхузы напали и девок увели! — уже по настоящему взъярился Стёпка. — Да ещё часового чуть ли не до смерти поранили, а другой дрых, сука!

Я моментально сбросил остатки сна и, схватив винтовку и подсумок с боеприпасами, помчался вслед за Степаном. На месте происшествия крутилось множество всевозможного люда.

От этого паника была неимоверной. А ещё ветер, дождь… Коекак удалось выяснить, что нападение произошло около двух часов назад, а лишь только сейчас раненый горе-часовой пришёл в себя и открыл беспорядочную стрельбу. Испуганные непонятной стрельбой, другие вояки с воодушевлением его поддержали.

— Сколько девушек они увели? — спросил я Степана.

— А, поди сосчитай. Вон что творится. — угрюмо ответил он и зло добавил: — Катерину суки узкоглазые увели и когой-то ещё из ейных сестёр.

Затем резко поднялся и, забросив за спину винтовку, решительно направился к кромке леса. Я непроизвольно повторил его жест и пошёл следом за ним.

Нагнал я его уже у самой опушки.

— Ты куда, Степан? Ведь ничего ж не видно. Давай дождёмся утра, а там командование организует отряд и пойдём в погоню.

— Командование до вечера будет искать виновного. Это зараз легшее, чем по тайге блукать. А ты знаешь, на сколько за ночь могут уйти хунхузы? То-то. И господа охвицеры знают, поэтому никакой погони не будет.

Я подумал и невольно согласился с доводами казака. Бюрократическая машина во все времена раскручивалась очень долго.

И я, прибавив шаг, постарался не отставать от друга.

— Не дозволю сгинуть невинным душам. Кто им ещё поможет? А ты могёшь возвертаться. Я обидов чинить не стану, — проговорил он на ходу.

— Ты чего это? Белены объелся? Зато я тебе обидов стану чинить, — передразнил я его. — Аника-воин, мать твою!

Даже в темноте было заметно, как у Степана довольно раздвинулись усы. А может, мне показалось? Темно же. Но на душе, несмотря на противный дождь, потеплело.

— Как ты мыслишь в такой кромешной мгле, да ещё под дождём, их следы отыскать?

— Дак я сызмальства в тайге. Охотники мы, — просто ответил казак. — А в тайге затеряться может глупый какой. Или неуч.

— Ну ты, казачина! Не борзей, — прикрикнул я на него.

— Это как? — не понял он.

— Это, значит, не считай себя умнее других.

— А чего мне выпячиваться? Я вот зараз вижу, что по тайге ты ходить могёшь. Но как-то странно, не по-нашенскому. Утаешно, но не следопытно.

— Ну-ка, ну-ка, переведи, — меня всегда удивляло умение наших прадедов до того перековеркать обычное вроде бы слово, что уму непостижимо.

— Ну, это значит, что ходишь ты будто зверь, скрадучись. Умело. А вот сам след держишь неважно.

Я вспомнил свою учебку в славном городе Ленинграде и зверя-сержанта.

«Товарищ боец, такой расхлябанной походочкой вы будете барышню на Невском снимать. Повторить! И чтобы я вас не видел и не слышал. Джунгли шума не выносят». И мы повторяли. До изнеможения. До кровавого пота.

Но зато какова была радость, когда я «снял» в непроходимых дебрях своего первого часового. Им-то и был этот самый сержант-зверь. Правда, исполнять свой интернациональный долг пришлось совсем в иных широтах. Джунглями там и не пахло, зато было очень много песка и скал. И солнца. Изнуряющего, вездесущего и безжалостного светила. Но мы выжили и там. Потому что где-то далеко на севере, в городе с чудесными белыми ночами, в учебном подразделении спецназа ВДВ, из мальчиков делал воинов безжалостный зверь-сержант.

Задумавшись, я ткнулся физиономией в мокрую спину Степана.

— Не спи, едрёна котелок! — шёпотом выругался он.

Получилось не страшно, а смешно. Я даже всхлипнул от смеха.

— Я тебе полыблюсь, мать твою растак! Ты это где? В догоне или как? — от злости казак стал заикаться и психовать.

А меня это заводило и разбирал безудержный смех. Так бывает, иногда, казалось бы, в самый ответственный момент человека разбирает беспричинный смех, и нет никакой возможности с ним справиться. И вот я, чтобы не выдавать своего присутствия, упал на землю, зажал рукав гимнастёрки зубами и тихонечко поскуливал, корчась в невыносимых конвульсиях. Степан озабоченно присел рядом.

— Ну, ты это, паря, чего? — постоянно твердил он.

Смех прошёл так же внезапно, как и начался. Я уселся прямо тут же на земле и утёр рукавом слёзы.

— Ну, вот и ладно. Ну, вот и порядок, — облегчённо вздохнул казак. — А теперь вставай, паря, поспешать надо. Девки там наши маются.

Я поднялся на ноги и последовал за устремившимся далее Степаном.

Было удивительно наблюдать, как он умудрялся находить следы похитителей, ведь вокруг стояла кромешная тьма и непрерывно лил мелкий и противный дождь. Свинцовые тучи закрыли звёзды и луну, да так плотно, что свет от этих ночных светил не мог пробиться.

— Слушай, Степан, а ты уверен, что мы идём в правильном направлении? — не выдержав молчания, задал я вопрос.

Степан недоумённо повернулся ко мне.

— Как это правильно? Да ты что, Михайло? Нешто след не примечаешь? Да эта самая сволота после себя цельную тропу натоптала.

Тропы я по-прежнему не видел и след не примечал. Может, она и была, тропа эта? Поэтому я лишь скромно промолчал. Главное, чтобы Степан видел эту тропу.

А тот, приняв моё молчание за неуверенность, стал объяснять приметы.

— Я ведь, Миша, с малых лет к тайге приученный. А в тайге-матушке никогда и ничего не пропадает бесследно. Нужно только уметь разглядеть. Это в вашем городу можно сгинуть так, что и следов не сыщется. А всё почему? Да потому что слишком много народу там обретается. И топчете вы друг-дружкины следы. Да так, что потом ни конца, ни краю не найдёшь.

— Как же можно что-то видеть, если ни черта не видать?

Ты что филин, что ли?

— А руки тебе на что дадены? А ухи? А вовнутрях что шкворчится?

«Вовнутрях» у меня ничего не «шкворчалось», если не считать шкворчанием возмущённое негодование пустого желудка.

Но я скромно промолчал.

— Вот, смотри, ветки заломлены, трава придавлена и по земле стелется. Что это значит?