Loving Longest 2 (СИ)

— Тише, дети услышат, — зашипел на неё Куруфин. — Кстати, а где же Рингил?..

Когда они уже ложились спать, Аргон почувствовал, что кто-то тронул его за плечо.

— Аракано… можно к тебе?

— Да, — сонно ответил он и почувствовал, что Гвайрен забрался в его постель. Он лёг, прижавшись к стене и вдруг уткнулся лицом в грудь Аргона.

— Аракано… мне страшно! Очень… Очень!

— Гвайрен, ты что? Почему ты боишься? Ты же здесь, со мной. Даже если ты сделал что-нибудь плохое… я уверен, ты не нарочно и ты наверняка раскаиваешься в этом, правда же?

— Я никому ничего плохого не делал, — простонал Гвайрен, — никому, ничего! Я не хочу больше… — он выдохнул и замолк. — Меня все ненавидят.

— Но Финрод же тебя любил, я так думаю, — сказал Аргон, погладив белокурые волосы Гвайрена. По сравнению с самим Аргоном он казался совсем маленьким и хрупким.

— Да, Финрод меня любил, но его ведь больше нет… и Ородрета… Ородрет тоже, может быть, не так сильно, но любил меня… Ородрет был такой застенчивый, нерешительный, но очень хороший, правда… — Гвайрен отчаянно разрыдался. — У меня никого больше нет. Я… всё, всё из-за меня… Не уходи!..

Аргон молча гладил его по голове и плечам, прижимая к себе. Он не знал, как ещё успокоить друга.

— Гвайрен… ну ладно тебе… Там для нас уже принесли еду к завтраку, на столе у лестницы. Хочешь, поешь сейчас что-нибудь? Может, тебе сыра отрезать или солонины, а?

— Не надо, — всхлипнул Гвайрен. — Ладно… прости… можно я с тобой останусь на ночь?

— Конечно.

— Спасибо… давай я завтра схожу на базар и куплю тебе груш… ты же любишь сыр с грушами… — Гвайрен ещё что-то тихо, сонно пробормотал и затих.

Аргон похолодел. Откуда он знает? Он ему точно этого не говорил.

Аргон вырос таким высоким очень рано; уже лет в пятнадцать он был выше Тургона и замечал, что в его присутствии другие иногда чувствуют себя неловко. Он ни с кем (кроме братьев и кузенов) не заговаривал первым и очень не любил говорить о своих предпочтениях — даже в гостях у родных. О том, что ему нравится или не нравится, знали только братья, сестра и родители.

Аргон не мог заснуть. Шум моря, который раньше казался ему таким ласковым, теперь наводил ужас: он словно слышал в нём жалобные, тихие голоса, которые словно шептали: «всё… всё… всё кончено…». Он вспомнил, как Маглор рассказывал ему о том, как у него на глазах тонули друзья и родичи, вспомнил бедного Амраса и как при нём рыжие близнецы перебрасывали Сильмарилл из рук в руки…

Наконец, он на мгновение забылся, но во сне печальные голоса стали звучать уже не снаружи, а внутри, в его сердце, в его душе. Аргон проснулся со слезами на глазах — и не он один.

Аракано…

Я прошу…

Пожалей его… он совсем один… укрой его, защити… умоляю тебя…

Не надо было его отпускать… но разве можно было знать? Не отдавай его! Не отдавай! Ни за что!

Никому!

И прости меня…

Простите меня все…

Прости меня, пожалуйста… брат…

Разве я мог знать, что всё так обернётся. Разве я мог знать, что игра превратится в кошмар.

Разве я мог знать, что это такое.

Я не знаю, что это, — снег или пепел на моих ладонях.

Он не тает. Он остаётся на моих ресницах.

Мне кажется, что ты в лихорадке. И я тоже.

Сердце? Глаза? Кости? Что это такое? О чём ты говоришь? Что тебе нужно?

Если бы я смог коснуться тебя, может быть, моё тело смогло бы утолить твою жажду.

На моём мече нет крови.

В тебе больше нет крови.

В чёрном затоне у самого берега закрутилась вода, взрывая песок; яростные, тугие струи вздымали вверх и крутили тяжёлые камни, ломали раковины. Почти невидимое, злое зелёно-лиловое сияние пронзило воду внезапной болью. Взметнулось облако пловучих, чёрно-зелёных волос, и в прозрачной пене появилась гибкая фигура Оссэ, яростного господина морей.

Старая ива уходила корнями в воду, тонкие кружевные ветви тонули в волнах, и нежные листья на их кончиках превращались в мёртвые, склизкие ошмётки. Из ветвей, от коры ивы шёл тёмный дух растительного разложения: там пахло мхом, гнилой кожей, тухлой рыбой и улитками. Где-то из-за трёх стволов старого дерева послышался голос — ласковый, улыбчивый, весь какой-то мягкий и сладкий.

— Оссэ, мне нужна твоя помощь.

— Сейчас?

— Чем скорее, тем лучше.

— Я не уверен: мой повелитель Ульмо сейчас гневается из-за того, что происходит в Средиземье: я боюсь вмешиваться.

— Оссэ, мы уже столько раз с тобой говорили об этом. Ты айну: ты сам повелитель вод Эндорэ. Ульмо слишком много занят тем, что его не касается: он то помогает Тургону, то провожает в плавание юного Эарендила… А мне-то всего нужно, что получить то, что мне принадлежит.

— Я постараюсь.

— Прошу тебя. Я сделал ошибку. Мне нужно покинуть этот город как можно скорее.

— Назначь день; подай знак.

— Договорились…

Сладкий голос растаял, и берег стал ещё темнее. Ива, одинокая и холодная, шелестела на ветру, пустая, покинутая. Из её покрытых бледным лишайником гнилых корней словно раздавался в волнах тихий шёпот: обманщик, обманщик, обманщик…

И тому, кто убегал от берега под сень дворца, показалось, что среди безвольных ветвей появилась тонкая, бессильная белая фигура с петлёй на шее; она качалась среди листвы, а запах мёртвых стеблей и ракушек полз всё выше и выше по берегу.

«Что тебе надо? Чем же это я тебя обманул? Я ничем тебе не помешал. Я не предатель. Да, я не предатель. Подумаешь. Мне даже Финвэ никогда не является, а ты…»

Он лгал, как всегда.

Каждое утро, открывая глаза, он слышал звон пружины ларца, а потом снова и снова раздавался отвратительный звук: это ломался череп Финвэ.

х р я п

х р я п

х р я п

====== Глава 38. Пусть никто не вмешивается ======

— Убийство, — сказал Неджет, оглядываясь на изумленных зрителей. — Пусть никто не вмешивается.

Разноголосая улица повторила: убийство, варварское и ужасное убийство, убийство, убийство, убийство! Слово катилось от дома к дому, эхо передавало его от камня к камню, пока голоса, все затихая, не слились в отдаленный гул, казалось твердивший то же слово.

Чарльз Диккенс. «Мартин Чезлвит»

Тургон спустился в свой маленький сад; он увидел, что Пенлод оставил для него на бортике фонтана горящий фонарик (это очень тронуло Тургона), и в свете этого фонарика рядом под цветущим деревом стоял Туор.

— Я тебе так рад, Тургон, — сказал Туор. — Я очень скучал по тебе. Я всё время о тебе думал. Часто видел тебя во сне. Воронвэ говорил, что убитые эльфы часто являются во снах и пугают родичей, но все сны о тебе были добрыми. — Он хотел подойти к Тургону, но тот отстранился и вытянул руку, сказав:

— Туор, подожди. Мне сказали, что ты не очень жалуешь бывших пленных. Ты хорошо подумал, прежде чем заговорить со мной?

— Нет, нет! — ответил Туор. — Я никогда бы не отказался от тебя. Ни за что. Может быть, я и не хотел покровительствовать тем, кто был сломлен, выдавал собратьев Врагу, или тех, кто… ну… позволил над собой надругаться, потому что…

— Позволил, Туор? Ты бы мог этого не позволить девяти здоровым мужчинам, да ещё и лёжа на земле с треснувшим черепом? Ты мог бы не позволить Гортауру, лёжа на столе у него в подземелье, полосовать тебя ножом, чтобы…

Тут самообладание всё-таки на миг изменило Тургону; его голос задрожал и оборвался.

— Не надо, — сказал Туор.

Тургон помолчал и сказал:

— Я благодарен тебе. Очень. Ты спас мою дочь. Ты спас, кого мог. Я люблю тебя по-прежнему, Туор, и я надеюсь, что ты не будешь думать обо мне очень уж плохо.

— Я не думаю, — ответил он. — Да, спас. Но… — Туор откинул со лба густую прядь светлых волос, и в мягком розовом свете фонарика Тургон увидел, что в них блестят нити седины. — Я ведь старею, Тургон. Ты по-прежнему не жалеешь о том, что я стал твоим зятем?