Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

О самом-то Коринте думалось как раз иначе. Берт категорически отказывался оценивать глубину и искренность своих чувств, их надежность и что угодно еще, чего могли бы потребовать сентиментальные собеседники. Он вообще боялся как бы то ни было характеризовать, что бы там между ним и Коринтом ни случалось. Ну да, были вместе. Ну да, встречались вполне себе часто и знакомы достаточно давно, чтобы решить, что у них – устоявшееся знакомство. Ну да, Берт был счастлив, собираясь увидеть Коринта и – чаще всего – первые полчаса-час их встречи; затем Коринт выплескивал на него всю мощь своего дурного настроения, которая, скажем прямо, соответствовала размерам его гардероба, и бодрость духа у Берта съеживалась в ужасе в крохотный комочек; ну да, очень часто он был рад, сбегая от Коринта. И – да, он начинал скучать практически сразу же. И все равно, как бы агрессивен ни был Коринт, как бы зло он ни скандалил, Берт не мог ничего с собой поделать: он благоговел. Не мог сердиться – любовался. Редко, очень редко язвительность Коринта допекала его до такой степени, чтобы Берт начинал огрызаться. И его силы духа совершенно не хватало, чтобы прекратить их отношения.

Он соглашался с Горреном, который однажды в порыве несвойственной ему откровенности заявил, что Берт бегает за тем красавчиком как собачонка и что ему если что и нужно от такого мезальянса, так это сомнительной ценности стабильность. Берт согласился. Попытался даже пообещать себе, что эта дрянь, липнувшая к нему, как жвачка к подошве – это его не пойми что – она закончится. Вот Берт еще раз увидит Коринта, предпоследний раз – истинно, следующий будет последним, и все. Он займется новыми проектами, начнет посвящать время своему приятельскому кругу, возможно, заведет новых знакомых, не для того, чтобы принюхиваться к разным сферам общественной жизни в этой по-прежнему непостигаемой Африке, а просто ради возможности приятно провести время, возможно, чтобы совместно заниматься какими-нибудь хобби, да ради чего угодно. Он даже был настолько самонадеян пару раз, что заявил нечто такое Горрену. Тот только вздернул бровь в насмешливом неверии. Его лицо, застывшее на пару секунд в этой маске, было неожиданно выразительным, стало почему-то каррикатурой на самого Горрена. Поначалу Берт расценил это как смирение с его стороны, признание своего поражения. Затем – память, злобная и мстительная тетка – настырно обновляла эту картину: Горрен, благоухоженный, гладенький, лощеный, не то чтобы довольный жизнью, но вполне удовлетворенный тем, что добычи меньше не становится, – и вредно ухмыляющийся. Длинное, кривоватое, на несколько мгновений ставшее неожиданно выразительным лицо, до дрожи напоминавшее маску, но, если присмотреться ближе, бывшее куда более правдивым, чем обычные официальные, заинтересованные, сосредоточенные и прочие физиономии, которые Горрен являл миру, когда обстоятельства того требовали.

Избавиться же от этой неправильной, унижающей, обессиливающей слабости – этого влечения было невозможно. Берт, наверное, был бы не против: он узнал Коринта слишком хорошо, имел не одну возможность убедиться, насколько они не подходят друг другу; до него дошло немало слухов, выставлявших Коринта в неприглядном свете. И даже если сделать скидку на извращенную фантазию разносчиков сплетен, то все равно вспоминается старое доброе «дыма без огня не бывает». Коринт Ильмондерра не был ангелом. И Берт тут же говорил себе: он и не демон, он – Коринт.

И кстати: достаточно было подумать о нем, и комм показал входящее сообщение. От него, разумеется. У Коринта было совсем немного свободного времени, и он использовал его нецелесообразно – требуя внимания от Берта. А у того случилось привычное, когда он получал от Коринта нечто в этом духе: эндорфиновый взрыв. Может, и адреналиновый, неважно, но Берт сжимал комм, смотрел на экран и пытался сохранять невозмутимость. Ему нужно совсем немного времени, чтобы собраться, а еще нужней это время – чтобы насладиться: Коринт дает о себе знать, он требует внимания именно от него, он хочет посвятить свое время ему.

– Привет, – негромко сказал Берт, улыбаясь экрану. Коринт хмуро смотрел на него; он выглядел замотанным – «уставший» было бы, наверное, неточно. Он спросил: «Летишь?», и Берт не смог сдержать улыбку, хотя и вопрос был глупым – Коринт ведь знал, Берт потрудился напомнить ему, что отправляется в Европу, и Коринт был настолько любезен, что даже задал пару вопросов. А рука сама тянулась коснуться мочки уха, провести по шее, стараясь не касаться яремной вены – святотатство для Берта отчего-то, словно он, ощутив кожей пульс в ней, лишит Коринта какой-то странной магии, и его беспомощность была бы куда большим наказанием для Берта, чем для самого Коринта. Участилось дыхание – тоже непроизвольная реакция, но это как раз магия Коринта так и действовала, и кровь неслась по венам с особым усердием, и сердце перекачивало ее с утроенным усердием, своим ритмом выговаривая: он-здесь, он-здесь, он-здесь. Коринт покосился в сторону, прижал комм к груди, скрывая экран от посторонних; Берт терпеливо ждал. Через полминуты на экране снова был Коринт.

– Я перебрался подальше от того проходного двора, – хмуро пояснил он. Вздохнув, опустился, посмотрел в сторону – кажется, сидел у окна. – Я заказал кофе, составишь компанию?

– Да… – начал Берт и задумался: еще одну чашку выпить, или не стоит, потом успокаивающие придется жевать? Коринт закатил глаза, ощутив эту заминку.

– Благонадежный Берт Франк печется о своем здоровье больше, чем оно обеспечивает его удовольствиями, – желчно произнес он. – Не боишься умереть со скуки, но обладая совершенно здоровым сердцем?

– Откуда бы ему быть здоровым, – огрызнулся Берт.

– И вот тут я рассчитываю на тупенькую шутку о разбитом вдребезги сердце, – пробормотал Коринт, сосредоточенно глядя мимо экрана. Берт не удивился бы, если бы он изучал ногти. Не потому, что уже скучал с ним, а – ногти же. Один из индикаторов душевного самочувствия Коринта Ильмондерры. И просто приятно отвлечься на праздности.

– Она так нужна тебе? – мягко улыбнулся Берт. Отчего-то так далеко от него, полностью лишенному возможности приблизиться к Коринту, ему было так радостно, и улыбаться хотелось, и говорить милые и глупые несуразности.

Коринт снова смотрел на него. Его глаза потеплели, слегка прищурились, губы тронула улыбка – непохожая на Бертову, но тоже уютная, интимная, не ранящая, доверяющая. Его губы все-таки были созданы именно для таких улыбок, думал Берт. И привычно спрашивал: как дела? Коринт не менее привычно закатывал глаза: его неизобретательный Берт, действующий по привычным алгоритмам, находящий в этой привычности удовольствие. Коринт даже прикрывал глаза, говоря всем своим видом: ну ладно, поиграем в эту обыденность, в любовь к малым радостям, в неамбициозность и приземленность, в маленький и незамысловатый уют. Рассказывал: они возвращаются из Пекина в Африку, сначала в Алжир, затем в Нигерию, потом, если ничего не изменится, в ЮАР. Где-то на этом пути возможен кратковременный визит в Европу, по крайней мере, обслуживающему персоналу в одном очень малоизвестном отельчике с пятью с плюсом звездами велено держать номер наготове.

– Оно бы сто лет не нужно именно в эту гостиничку рваться, платить за нее такие деньги, о Всевышний… – Коринт морщился, – даже мамуля скрежещет зубами. Но приватность, ити ее. Словно в этой хижине не найдется человека, который знаком с кем-то, кто знает Тессу. И тем скорее всего очень легко будет догадаться, за каким именно счастьем она отирается в Лондоне.

– И как долго ты будешь там? – Берт подобрался, прикидывая, будет ли у него возможность удрать в Лондон.

– Я не знаю, буду ли я там, – пожал плечами Коринт. Он протянул, словно воспел хвалу неизвестному демону, распевая его истинное имя: – Берт, это всего лишь подготовка. Приведет ли она куда-нибудь, неизвестно. Планы меняются по семь раз на дню. Ты знаешь, как это бывает.

Берт опечалился. Коринт усмехнулся.

– Ты сам-то уверен, что у тебя было бы время?