Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Вторник – это был вторник, смутно припоминал отец Амор в перерывах между перевязками, короткими разговорами, попытками привести в относительный порядок свое имущество и мыслями, которые он старательно и не всегда успешно загонял в сумеречную зону, где их словесная оболочка растворялась в мареве полусознания. Среда – это все еще была та неделя, начавшаяся со службы в трудовом лагере, и рядом с деревней остановились четыре семьи. Староста, а с ним остальные категорически отказались пускать их внутрь, страстно, агрессивно и зло проклинали их, стоя на границе. Беженцы сели на землю рядом с кустами и замерли. Отец Амор, к которому прибежал мальчишка, посланный, очевидно, сердобольной матерью, подхватил две фляги воды, попросил одного из приютских помочь ему отнести провизию и отправился к беженцам.

За спиной у него шипели недовольные голоса – к этому не привыкать. Амор остановился рядом со старостой и сказал:

– Наверное, им все равно, куда идти, они и с нами могут отправиться. Да?

Староста попятился и часто закивал головой. Амор постоял немного, словно в ожидании ответа на самый главный вопрос бытия, и пошел к беженцам.

Они плохо говорили по-французски, чуть лучше – по-английски. Тех диалектных слов, которые успел выучить Амор, не хватало. Наверное, они не нужны были совсем. Люди сидели на земле, женщины обнимали детей, прижимали их. Подростки смотрели на Амора, сжав кулаки, готовые нападать, в случае чего, и боявшиеся, отчаянно, тоскливо, непрерывно, и все равно твердо настроенные защищать. Единственный мужчина – старик лет шестидесяти от роду с бельмами на обоих глазах, вслушивался, задрав голову вверх и развернув ее ухом к Амору.

– Вода, немного еды. Все, что есть. Мы идем на юг. Там будут врачи, еда, вода. Это долго и сложно, но есть шанс, – медленно говорил Амор.

Старик кивал головой, женщины переглядывались. Дети смотрели на Амора круглыми, полностью лишенными выражения глазами. Старик откашлялся, спросил: «Когда?»

Амор задумался. Шла бы речь только о приюте, они могли бы выступить хоть вечером. Но у него были обязанности и перед жителями деревни. Он задумчиво улыбнулся ребенку – вроде мальчику, лет четырех от роду, глазевшему на него, посмотрел на мать, напряженно сжавшуюся за его спиной, глазами спросил: можно дотронуться до него? Она прижалась лицом к макушке ребенка, быстро посмотрела на Амора. Он медленно протянул руку к ребенку и погладил его по голове, затем так же медленно, без резких движений, нарисовал небольшой крест под его ключицей.

– Мы отслужим службу, – обратился он к старику, – это займет немного времени. И отправимся. Завтра.

Он встал, подошел к старосте, взял за предплечье и указал головой в сторону своей хижины. Тот послушно потянулся за Амором.

Придя, Амор решил начать с кофе. Жуткого, гадкого, недозрелого и пережаренного, и даже его нужно было экономить. О том, чтобы епископат заботился о благополучии чокнутого священника в такой глуши, думать не приходилось. В то, что у людей достаточно средств, чтобы на их пожертвования можно было жить Амору и хотя бы как-то поддерживать жизнь в приюте, тоже верить не получалось. Но законы гостеприимства еще никто не отменял, и Амор протирал медный кофейничек, сыпал в ситечко молотый кофе, зажигал плитку, расставлял чашки, а между прочим интересовался у старосты, как поживает его семья, родственники и знакомые. Тот – отвечал после заминки, но с таким жаром, что Амор с трудом сдерживал непроизвольную улыбку. Староста явно думал о чем угодно, кроме них, ответы на простые вопросы Амора находил с трудом, а на это накладывалось почти мистическое почтение к священнику и, наверное, осознание, что священника-то у них больше не будет.

Наконец кофе был готов; Амор уселся на табуретку, склонил голову к плечу и улыбнулся старосте, который отчего-то заволновался еще больше, словно его поймали на горячем. Амор чуть ближе пододвинул ему чашку и сделал приглашающий жест рукой.

– Должен признать, что мне всегда нравился кофе, который выращивали Вассва и его семья, – праздно говорил Амор. – У них просто талант, и деревья растут у них куда лучше, чем в других местах.

Староста яростно кивал головой и метался взглядом от стены к стене. Он отчего-то боялся смотреть на Амора – непонятно, необъяснимо даже. Едва ли он хочет просить его остаться. Что еще?

После нескольких минут пустопорожней болтовни Амор сказал:

– Мы отслужим завтра рано утром. Я постараюсь начать службу еще до рассвета, чтобы у людей не был нарушен рабочий график. Мне очень жаль, что я не смог дотянуть до воскресенья, было бы куда правильней служить в этот святой день и неторопливо. Но даже мне, глупцу и слепцу, очевидно, что я становлюсь бременем для вас. Мне очень жаль, что я вынужденно затянул свое гостеприимство, дорогой Катлего. Я хотел облегчить жизнь вам и вашим землякам, а превратился в обузу. Простите меня, дорогой брат.

Староста бормотал что-то невнятное, чуть оживился, принявшись убеждать Амора, что все отлично, просто прекрасно, и жители деревни ничего не имеют против, что они готовы и дальше заботиться о нем.

– Обо мне одном – так ведь? – улыбнулся Амор.

Он удивлялся себе: сколько людей уже сказали ему, что в местечко, в котором Амор осел, становится все жарче, и для него – именно для него – все опасней, сколько всякой дряни Амор навидался и наслышался, а улыбаться ему оказывалось легко. Староста подозрительно смотрел на Амора, словно улыбка вызывала у него все больше опасений за душевное здоровье их священника. Но, кажется, эти мысли были для него слишком сложными и мудреными, а насущные дела – вот они, и о них нужно было говорить.

И они говорили. Кто будет присматривать за домом – не все же время будет твориться это не пойми что в центре (ни Амор, ни староста не рисковали как-то обозначать это, кроме как паузами, вороватыми взглядами, нервно сжатыми губами), что делать с церковью.

– Использовать под те нужды, которые окажутся самыми злободневными, – решительно говорил Амор.

– Но ведь дом Всевышнего… – мямлил староста.

– Дом Всевышнего – вся вселенная, от халупки в медвежьем углу Всевышнему не убудет. Я отдам вам на хранение ритуальные принадлежности, и будет. Ничего хорошего в том, чтобы упрямо хлопотать о здании для ритуала, когда дети Всевышнего нуждаются в угле, нет.

– Это совсем не обязательно, – шел на попятный староста. – Но наверное, вы правы, святой отец.

И Амор снова улыбался, искренне надеясь, что его улыбка не покажется собеседнику печальной.

Когда они заговорили о пустяках, вроде отвратительно сухой погоды, циклонов-антициклонов, о том, что двоюродный внук старосты категорически отказывается учиться, хотя и неглупый мальчишка –«а мог бы и чиновником стать», – Амор перевел дух. Как выяснялось, ему было тяжело расставаться с ними – со старостой, с тетушкой Николь, которая уже второй раз прошла по улице мимо дома, причем каждый раз ей припирало именно напротив их окон замирать и начинать громкое, зычное, энергичное воспитание чьих-то пострелят, с теми, кто помогал Амору в церкви, кто косо смотрел на него, кто приводил своих детей к отцу Амору в воскресную школу, а потом жадно выпытывал, хорош ли был отпрыск, есть ли у него способности. Само место тоже стало родным отцу Амору. Бесчисленные тропинки, пруды и колодцы – рощицы, поля – небо, горы далеко-далеко на горизонте. А он едва ли вернется сюда. Епископ может за здорово живешь решить, что отцу Амору не помешает принять другой приход. Или просто оказаться одним из священников в какой-нибудь огромной церкви, вечно на вторых-третьих ролях, ни за что не ответственым, никому не приносящим пользы.

Староста начал прощаться – раз потряс Амору руку, посмотрел на улицу, еще раз ухватился за руку, еще раз ее потряс, прижал к ладони левой рукой и сжался, и заглянул Амору в лицо круглыми беспокойными глазами.

– Отец Амор, мы тут… я тут… – начал он.

Амор посмотрел внутрь дома, подумал, стоит ли снова приглашать его посидеть за столом; он огляделся, чтобы оценить, много ли свидетелей будет у их разговора, если остаться стоять у двери. Кажется, было тихо и спокойно. Он изобразил сосредоточенность и внимание, и староста немного оживился. Это оказалось совсем поверхностным изменением, отчаяние, решительность, недоверие никуда не делись, и староста так и стоял, скрючившись. Амор ждал.