Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

И отец Амор стоял на границе деревни рядом со старостой, глядя вслед отряду, который намеревался довести до лагеря какой-то гуманитарной миссии. Наконец собрался с духом, повернулся к старосте, обнял его, похлопал по спине. Нарисовал крошечный крестик на его груди.

– Я буду молиться о вас. И вы молитесь о нас, – попросил он.

Староста кивал головой. Все время, пока Амор догонял свой отряд.

========== Часть 19 ==========

Отец Амор Даг вел свой отряд к незнакомому лагерю в неопределенном месте где-то на юго-западе. Время от времени он сверялся со звездами и спутниками, чтобы подтвердить направление, а затем снова отключал комм и шел. Иногда нес – одного, второго, третьего, рюкзак, мешок, вдобавок к своим, иногда отставал, чтобы выслушать одного из несчастных, вверивших себя ему, иногда вырывался вперед, чтобы убедиться: ему показалось, всего лишь показалось, что впереди опасность.

Изредка он отставал от отряда, чтобы прочитать поминальную молитву над трупом. Трупами. Они смердели – на эту вонь реагировало совсем мало людей: были привычны или до того погружены в свои мысли, что на такие вещи просто не обращали внимания. Амор оставался, чтобы оказать последнюю почесть несчастным, чьих имен не знал и никогда не узнает; он допускал, впрочем, что некоторые из этих людей могли не существовать вообще. В смысле официально – по сотням причин родители не сообщали о рождении детей в администрацию родной провинции; иногда записи о новорожденных существовали только в письменном виде и только в нерегулярно ведущихся журналах деревенских старост, к примеру, или приходских священников. Это случалось не только по причине бедности, хотя и поэтому тоже; по беспечности, по неверию во власти, из-за суеверий: мол, все эти регистрации заберут душу ребенка. Потому что на кой бы ляд регистрировать ребенка, если он все равно может умереть через месяц – три – год – пять. Переживет – зарегистрируем. Выживали – родители не помнили, сообщали ли властям о нем; они боялись штрафа, у них не было времени, и ребенок носил домашнее имя, вроде знал, в каком месяце какого года родился, но не более. Жизнь продолжалась, дети росли, нужда в регистрации тем более не возникала – «несуществующие» дети работали наравне со взрослыми, они же оказывались товаром: их могли продать заезжему торговцу. Много за них не получали: здоровье не то, ребенок недокормлен, умел всего ничего, но даже этого было достаточно, чтобы получить за него сумму, равную полугодовому доходу семьи. Что с ними становилось, знал мало кто.

И Амор останавливался, читал молитвы, заставлял себя держаться подальше от трупов – мало ли каких паразитов можно подхватить, пытался не задерживаться слишком долго, потому что по его же настоянию остальные продолжали идти вперед. Он догонял отряд, кто-нибудь из детей брал его за руку. Взрослые оглядывались, смотрели пристально пару тяжелых секунд и снова опускали головы и брели вперед. Амор заставлял себя если не радоваться, так хотя бы испытывать благодарность, что дорога – две худо-бедно укатанные колеи – была пустынной, использовалась мало. Хотя, отойдя километров двадцать от деревни, они долго стояли у остова машины – небольшого грузовичка. Мальчики помоложе не утерпели и забрались в кузов, сунули головы в кабину. Один, с практичным любопытством обследовавший территорию вокруг машины, в ужасе отпрянул назад, увидев человеческие останки, остальные спрыгнули с подножек и спрятались за спиной Амора. Он же стоял и прикидывал: что здесь могло случиться и когда. И почему он ничего не слышал; слышали ли деревенские. Знают ли они, кто это были, кого встретили и почему случилось то, что случилось.

Они шли дальше, встречали остова других машин. В одной из семей, последним прибившихся к ним, умер младенец, его мать сидела на коленях, пока Амор копал могилу, читал над ним молитву, и ритмично покачивалась. Молчала. Не плакала. Это было очень осмотрительно – чтобы не услышали лишние уши, чтобы ничье ненужное внимание не было привлечено. Старшие дети стояли рядом с ней и следили огромными глазами за Амором. Дед с бельмами остался сидеть под деревом. Он сказал:

– Это хорошее место, не хуже других.

Он отказался от воды, которую предложил ему Амор. Сказал, чтобы он лучше отдал ее внуку. С благодарностью принял молитву. Амор тянул, не мог заставить себя и проститься с ним, но старик приказал: «Иди». Никто не удивился, что Амор вернулся один. Он сам больше ничему не удивлялся.

Солнце палило так, что воздух дрожал перед ними. Подошвы ног трескались и кровоточили. Губы болели, когда трещины на них заливал соленый пот. Амор не удивился, увидев, когда отошел в сторону, чтобы помочиться, на внутренней стороне бедер гнойники. Что творилось на спине, он не хотел думать – не было времени, не хватало сил. Во что превратилась кожа на лице, он тоже не задумывался: очевидно, в пережженную, потрескавшуюся кирзу. Иногда взгляд привлекали собственные руки, и Амор пытался вспомнить, как они выглядели, когда были чистыми, – тщетно. Он шел, останавливался, включал комм, сверялся с картой. Однажды – включил и долго стоял, чтобы вспомнить, зачем сделал это. Комм сообщал ему дату, день недели, время, и Амор думал: что это за цифры? Зачем они?

Они натыкались на останки людей. Оставляли позади то, что вскоре превратится в останки. Встречали – живых: пока еще живых, вопреки всему – живых.

Берт Франк отправился в один миротворческий лагерь, во второй, сделал еще одну серию репортажей, отослал ее своему куратору, вернулся в Йоханнесбург, чтобы провести немного времени с Горреном, и готовился отбыть в Европу. Его хотели видеть журналисты; уже были назначены даты интервью, Берт получил список тем, на которые его хотели расспросить. Горрен только ухмылялся, слушая его недоумение.

– Ты только представь, как давно в старушке-Европе не случалось ничего трагического. Старая кровь не бурлит, а тихо булькает, старым костям холодно, так что погреться у горячего пламени ей очень приятно, – ухмылялся он, – пусть даже это пламя – отраженное.

– В кривом зеркале? – огрызался Берт.

– Пусть так. Пламени все равно. А у зеркала всяко безопасней. Тебе не кажется?

– Безопасней? – скептически спрашивал Берт.

– Ах, разумеется, я говорю с великим и ужасным тайным агентом Бертом Франком, – Горрен склабился, а глаза его следили за Бертом внимательно, поблескивали недобро. Или, возможно, Берт видел слишком много, слышал самые разные вещи обо всех и всяком, и поэтому недоверие ко всему роду человеческому переносится и на Горрена. Все-таки работать с ним – на него – было куда комфортней, если не думать о его мотивах, целях, установках, иными словами, о том, что Берт представлял с большим трудом. Горрен Даг был – предпочитал оставаться – вещью в себе. С другой стороны, он был совершенно надежен: что бы Берт ни просил у него, Горрен обеспечивал; он, казалось, знал всех людей и везде и предупреждал Берта о возможных осложнениях. Он же прикрывал Берта в случае необходимости. Правда, не дурак был сослать его куда-нибудь в горячую точку, а на недовольное бурчание беспечно пожимал плечами и говорил: «Помилуй, опасно, разумеется. А ты закрой глаза и думай о банковском счете».

На язвительные реплики Горрена Берт привычно реагировал утомленным вздохом.

– Брось, – морщился он. – Тебя послушать, так тебе моя слава претит.

– Напротив. Твоя слава отлично монетизируется, должен признать.

Недобрый блеск в его глазах менялся на удовлетворенный, Горрен охотно рассказывал, чем занимался, с кем связывался, какие комбинации осуществил, какие только собирается, подшучивал над Бертом, а попутно ненавязчиво советовал, какую информацию стоит выудить у Иво Ленартса, а какую сообщить ему.

– Хотя я не удивлюсь, если этого гибкохребетного чутка подвинут, а ты будешь встречаться с людьми классом куда повыше, – задумчиво говорил Горрен.

– Чушь какая, – отмахивался Берт. – Не такого высокого я полета птица. Или ты предполагаешь, что у лигейских чиновников нет своих ушей и глаз здесь?