Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Вы тут понимаете, отец Амор, я часто бываю в центре, там разные слухи ходят. Что переворот будет, или что у нашего президента очень сложные отношения с советниками и министрами, все такое. Очень в неспокойное время мы живем, отец Амор, в очень неспокойное… – староста опустил голову, еще раз повторил последние слова, словно заставлял себя поверить в них – словно ему нравилось само их звучание. – Всякие слухи ходят, что скоро будет мобилизация, или что скоро везде расквартируют войска. Да что я вам говорю, вы не хуже моего знаете, как это бывает, вот… я очень предан нашему президенту и правительству, очень, отец Амор! И женщина моя, это женские всякие мысли, и все такое, они создания истеричные и беспокойные. Но, наверное, женщина права, отец Амор. Вы же знаете, что сын мой служил в армии, и оставил после себя двух внуков, и что со снохой случилось, тоже знаете… вот такое наше бремя, отец Амор. Как бы старшего из них не забрали в ополчение, – глухо закончил староста. – Ему, конечно, четырнадцать только, он трудолюбивый и умный, отец Амор, но не в четырнадцать же ему идти в ополчение. А так он послушный и вас очень уважает. В пути подмога будет. Истинно хорошая помощь. А девочка – маленькая, конечно, еще. Но шустрая, тоже будет вам помогать. Я им все объясню и прикажу, чтобы вас слушали, как меня и дядьев, чтобы вам помогали. Они не будут обузой!

У Амора судорогой сжало горло, хотел бы, ни слова не выговорил. Когда смог, произнес:

– Никто не говорит об обузе, Катлего, и я знаю Валера и Лидди. Я буду заботиться о них, покуда смогу. А потом доверю людям, которые будут заботиться дальше. И прослежу, чтобы при первой возможности они с вами связались.

Староста начал кланяться. У Амора щипало глаза. Ему бы скрыться в доме, спрятать лицо в руках, чтобы никому, и даже себе не признаваться, что староста, не зная того, поставил его на колени, а сам возвысился, как, наверное, ни один из высоких мира сего. И отчего-то Амору все очевиднее становилось, что Валер и Лидди будут не единственными, кого ему доверят деревенские. Потому что для того, чтобы забрать в ополчение, четырнадцать лет не возраст, и тринадцать – тоже. И для того, чтобы девочек забрать в бордель, девять лет – совсем не ограничение.

Второй к Амору подошла тетушка Николь. Тоже зашла издалека, попричитала, что он оставляет их район без покровительства всевышнего, повздыхала, что наступило такое время, когда невозможно быть добрым, и им всем не по себе, что благое дело отца Амора – тот приют – оказывается слишком тяжелой ношей для их крошечной общины. Она же повздыхала, что отец Амор своей деятельностью слишком привлек к себе внимание, а значит, правильно делает, пытаясь добраться в безопасные места. Потом долго рассказывала о внучатом племяннике. Всем, мол, хорош, непоседа, конечно, но что взять. Сирота… И отец Амор пообещал забрать его. Тетушка Николь все жаловалась, а затем почти нормальным голосом попросила забрать с собой и двух младших дочек.

– Нужно мне было бы сына попросить, отец Амор. Эти люди, там, – она кивнула в сторону столицы, – они могут придумать что угодно. И его забрать в армию. Ну как это было давно. Знаете, мой дядя иногда рассказывал, что с ним было, когда ему еще не было шестнадцати, отец Амор. Он повесился, мне было лет пятнадцать. А ему было четырнадцать, когда вроде как закончилась та война. Понимаете? И потом еще были банды разные. Я буду молиться, чтобы Нея не забрали. Если что, мы его спрячем. А девочек не скроешь так просто, и, не допусти Всевышний, если их найдут, им будет очень плохо. Позаботьтесь о них, сделаете ведь?

Отец Амор обещал. И снова обещал. И еще раз. И еще одному. И все это под звуки далеких взрывов и под вой самолетов, пролетавших над ними. Не тех, пассажирских, высоко-высоко, а летевших низко, так, что казалось: присмотреться немного – и видны будут цифры на крыльях, или что там рисуют на истребителях. И снова хлопоты, попытка распределить запасы воды и еды так, чтобы все несли что-то, но никто не был нагружен сверх меры. Борьба со странным, но почти привычным сосущим ощущением под ложечкой, когда они слышали гул грузовиков. Тогда кто-то из детей, суетившихся рядом, хватал его за руку и прижимался в испуге, глядел на отца Амора, затаив дыхание, а когда после бесконечных минут ожидания становилось ясно, что грузовики проезжали мимо, ребенок вздыхал в неподдельном облегчении, прижимался к нему еще сильней и наконец отпускал руку. Неужели деревенские не просто решили, что военные увезли Амора, чтобы не вернуть? А если они были не так уж неправы, и ему просто повезло?

И ночь, захватившая деревню в заложники как-то внезапно. Только что было достаточно светло, чтобы различить буквы в псалтири, и вдруг – тьма кромешная. Отец Амор закрыл книгу, устроился чуть поудобней на стуле и решил подремать. Смысла укладываться в постель не было. Постели как таковой тоже не было. И вообще до начала богослужения оставалось слишком мало времени, только и хватило бы, чтобы немного обтереться влажной тряпкой и натянуть рубашку посвежее.

Сон, правда, не шел. Посидев несколько минут с закрытыми глазами, Амор вздохнул, решил прогуляться в приют. Отчаянное решение: в темноте чего только может не оказаться под ногами, и это что-то вполне может быть ядовитым, что, с учетом состояния скорой медицинской помощи, запросто привело бы и к летальному исходу. Но Амор понадеялся на ангелов-хранителей, пусть и не верил в них. Так, чтобы особо сильно – в детстве верил и еще как, но где оно, то детство? Он развлекал себя детскими воспоминаниями, бесцельными метафизическими размышлениями, чтобы не думать ни о нескольких неделях пути, ведущего непонятно куда, ни о людях, которые доверяли ему настолько, чтобы доверить детей. О детях, веривших ему до такой степени, чтобы безропотно закрыть глаза и натянуть на голову одеяла, когда Амор подходил к ним, гладил по головам и говорил пустяки вроде «пора отдыхать, чтобы завтра хватило сил», «пора спать, чтобы сон залечил твои ранки», или еще что-нибудь. Иногда Амор замирал, вслушиваясь: он, городской житель, отправившийся в эту глухомань, был большей частью беспомощным во всем, что касалось ориентации, не то что местные жители, с точностью до полуградуса способные указать на крупные города, шахтерские поселки и дороги. Так что Амор позволял себе предполагать; странным делом он находил в этой неопределенности успокоение. Взрывы, конечно, слышны, но это вовсе не значит, что в карьере что-то происходит. Перестрелку, конечно, слышно, но совершенно необязательно, что в ней участвуют давние знакомые Амора – или что она направлена против них. И так далее. А деревня молчала. Едва ли спала: ему казалось, что он слышит сдерживаемое дыхание, осторожные шаги в направлении окна, чтобы проверить еще раз, что все тихо, подавленный всхлип, недоговоренную фразу. И прочее.

На низенькой скамеечке у входа сидела Вера. Ей было лет четырнадцать, она говорила очень мало и невнятно, держалась отчужденно, но старалась находиться поближе к Амору, когда он был в приюте.

– Не спится? – тихо спросил он. Вера покачала головой. Амор инстинктивно потянулся, чтобы положить руку ей на плечо, погладить по голове – небольшие жесты ободрения, которые жадно принимали дети, – но сдержался: кто знает, как она отреагирует. А Вера чуть наклонила голову в его сторону, словно готовясь принять ласку. Амор сел рядом и полюбопытствовал: – Страшно отправляться в путь?

Вера пожала плечами и спрятала лицо за коленями. Амор тихо выдохнул и вслушался: за спиной раздавались обычные звуки: сонное сопение, бормотание, всхлипы и приглушенные вскрики. Кажется, кто-то шептался.

– Здесь было хорошо, – неотчетливо пробормотала Вера. – Сейчас – не очень.

Амор угукнул. Знать бы, что ждет их впереди.

По договоренности со старостой он начинал службу в четыре часа утра. И уже за четверть вся деревня была на ногах. Амор настоял, чтобы и приютские пришли, и деревенские в кои-то веки безропотно терпели их рядом. Словно из почтения к ночи, все еще державшей свой непроглядно-черный плащ раскинутым над деревней, Амор вел службу вполголоса; ему вторили вполголоса, и слезы накатывались на глаза, и в горле стоял комок. А отец Амор читал слова молитвы, затем начинал псалмы, сглатывал и обращался к строкам Писания – открывал его на нужной странице, но цитировал по памяти. Затем – долго, утомительно долго благословлял каждого и всех, а очередь к нему не заканчивалась. И снова молитва.