Loving Longest 2 (СИ)

Тургон спустился во двор башни. Двор был засыпан белоснежным песком; кругом высились розовато-белые стены, увитые зеленью. В центре двора стоял резной фонтан из белого камня: хрупкие, полупрозрачные каменные лепестки лилий доверчиво раскрывались, переливая родниковую воду из одной каменной чашечки в другую, мягко светились их отчеканенные из светлого золота листья, на которых среди водяных капель лучились гранёные капли алмазов. Бывший король присел на край фонтана, туда, где белая каменная волна, переходившая в ворох бутонов и листьев, образовывала что-то вроде скамейки. Он опустил кончики пальцев в воду — и вдруг кроме холода почувствовал в воде какую-то лёгкую дрожь; услышал тихий, добрый голос:

Можно с тобой поговорить?..

— Нет, — ответил Тургон.

Тургон, прости меня, пожалуйста. Я не знал, что… что…

— Я тебя ни в чём не виню, — сказал Тургон, повернувшись к стене, увитой диким виноградом. — Но я действительно не хочу говорить с тобой.

Тургон, я хотел, как лучше. Я пытался… Тургон, мы же друзья…

— Предупредить о неизбежном — воистину очень большая услуга, Ульмо. Я понимал, что нечто подобное должно случиться ещё до твоих предупреждений и даже до того, как ты посоветовал мне удалиться от других нолдор и построить свой город. Я ценю твою заботу обо мне: ты пытался спасти Гондолин, послав к нам Туора, пытался спасти Нарготронд, отправив туда Арминаса и Гельмира. Но я больше не считаю, что мы друзья.

Тургон, поговори со мной. Ты самое дорогое для меня существо на свете… я очень скучаю по тебе…

Тургон, пытаясь подавить раздражение, воткнул ногти в ладонь. Он обернулся, но не сразу.

И всё-таки не мог не улыбнуться: истинный облик Ульмо был настолько обезоруживающим, что сердиться на него было невозможно. Только странные волосы, переливающиеся, то ли иссиня-чёрные, то ли очень тёмно-зелёные, то ли седые, говорили о его природе — в остальном он был похож и на эльфа-нолдо, и на человека. Когда Тургон впервые увидел его таким, он перестал удивляться тому, что у Ульмо нет жены. На его лице всегда было выражение какой-то погружённости в себя, даже растерянности; казалось, он из тех, кто, влюбившись, думает, что всё как-то само собой утрясётся, делать ничего не нужно, и несказанно удивляется, когда ему говорят, что любимая уже три года замужем, у неё двое детей и вообще она теперь живёт в другом городе. «Подождите, — говорит он, — но ведь мы познакомились всего… семь лет назад? Или восемь? Или это вообще было в школе? Да как же это всё может быть?»

— Тургон, мне очень грустно. Я знаю, ты меня не простишь, — сказал Ульмо. — Ты не заслужил такого. Никто такого не заслуживает. Я не говорю «могу ли я что-то сделать для тебя», нет! Сказать так означало бы, что какая-то услуга или доброе дело могут стать платой за ту несказанную муку, которой ты подвергся.

Ульмо протянул к нему руку; вена на его запястье слегка искрилась зелёным светом. Тургон помедлил мгновение и коснулся его пальцев.

— Я ни о чём тебя не прошу, Ульмо, — сказал Тургон. — Я просто хочу кое-что знать.

— Говори.

— Знал ли ты, что Мелькор не убивал Финвэ?

Недоумения, которое появилось на и так всегда слегка удивлённом лице Ульмо, никто не мог бы разыграть.

— Нет, — сказал он. — Я не был тому свидетелем. Что тебе известно?

Тургон рассказал то, что знал сам и узнал от Маэдроса: Финвэ убил кто-то из членов семьи, одетый в серебряно-розовый плащ.

Ульмо долго молчал — так долго, что даже Тургон начал бояться.

— Так ты что-то знаешь?

— Возможно. Видишь ли, Тургон, иногда зло состоит не только в том, чтобы самому совершить дурной поступок, но и в том, чтобы скрыть чужое зло. Мелькор овладел этим искусством в совершенстве. Скрыв то, что Финвэ был убит своим… одним из членов семьи, он помешал мне — и думаю, другим — увидеть связь между несколькими событиями. Мне тяжело это говорить, но когда Сильмариллы были похищены, а Феанор покинул Аман, среди нас, айнур, были такие, кому казалось, что всё обернулось к лучшему — и я говорю отнюдь не о Мелькоре.

— Но если так… где нам найти спасение? — голос Тургона дрогнул.

— Если что, я тебя спасу, Турьо. Оставайся здесь, как можно дольше. Если что-то случится, а меня не будет рядом, проси защиты у Кирдана для себя и своих детей. Кроме Кирдана и Гил-Галада, старайся ни с кем не общаться.

— Я не о себе! — воскликнул Тургон. — Ты же понимаешь, что я не о себе!

— Видишь ли, Турьо, — на лице Ульмо появилась ироничная усмешка, которой Тургон никогда у него не видел, — я даже не знаю, как тебе сказать… Знаешь, по-моему, Мелькор добился того, чего хотел изначально.

— Но это значит, что мы все погибли!..

— А откуда ты знаешь, чего он хотел?

Прохладная рука Ульмо легла Тургону на затылок.

— Душевную боль нельзя вылечить так же легко, как сломанную руку, Турьо, — сказал он, — но её можно облегчить. Воды постепенно смывают всё: и самые высокие горы, и разрушенные города, и поля сражений, унося и стирая в гальку и кости, и колонны. И твою боль я готов принять в себя.

Тургону показалось, что вода в фонтане стала слегка светиться; небо за стеной пропало, и даже сами стены окутал туман, проникший в длинные ветви и листья; влажным отблеском заискрились алые ягоды на кустах, белый песок под ногами будто становился прозрачным. В тумане он уже не видел своих рук; его волосы словно ничего не весили, как будто под водой.

Ульмо поцеловал его в щёку, потом в другую, сильно, так что Тургон почувствовал почти что боль в скулах.

— Помнишь, как ты купался в море на Тол Эрессеа? — спросил он.

— Да, — ответил Тургон, — я помню.

Тургон вспомнил, как заходил далеко-далеко по берегу, туда, где не было никого и кругом стояли зубцами странные голубовато-зелёные скалы. Он сбрасывал с себя одежду, заходил в море и иногда проводил там целые часы, покоясь на волнах; он возвращался обратно, голова кружилась, на земле ему сразу становилось утомительно; он опускался на песок, клал под голову одежду и засыпал обнажённым. Сейчас, ощутив всё своё тогдашнее, свою невинность, нетронутость, свои светлые надежды на дальнейшую жизнь, Тургон против воли залился горькими слезами — и он почувствовал, что и эти слёзы, и он сам утекают в бесконечный океан. Ульмо со всех сторон обнял его, впитывал губами его слёзы, снова и снова целовал его, и Тургону показалось, что он лежит на дне, а всё, что случилось, осталось где-то далеко, за толщей воды, за толстым, белым, сверкающим стеклом, где нельзя уже различить ни событий, ни дней.

Кирдан Корабел подошёл к двери во внутренний двор. Она распахнулась; за ней был только белый туман. И из этого тумана появился Ульмо, к истинному облику которого Кирдан тоже давно привык. Но сейчас его глаза были красными, в них словно бы просочилась какая-то серо-коричневая муть; кожа посерела, ногти стали почти оранжевыми.

— Что с тобой? — спросил Кирдан.

— Это… это пройдёт, — ответил Ульмо. — Тургону действительно было очень плохо. Я попытался помочь… Нет, не надо, только не трогай меня, Кирдан, я скоро приду в себя. Я хочу пока побыть здесь.

Лицо его, уже слегка посветлевшее, внезапно стало фарфорово-белым, волосы из коротких, зелёно-чёрных, разлились золотистыми волнами, глаза стали голубыми, как утреннее небо.

— Надеюсь, ты не возражаешь, если я побуду здесь в виде твоего друга Гельмира?

— Хорошо, — буркнул Кирдан, — пускай. Не в первый раз. Только не задирай больше Арминаса, ладно?

— Ох, не обещаю, — усмехнулся Ульмо. — Кстати, ты видел, в каком виде здесь гуляет Майрон? Тебе бы и в голову не пришло… Кирдан, а ты действительно считаешь, что это был несчастный случай?

— Нет, конечно, — вздохнул Кирдан. — Я же это видел. Она покончила с собой. Тот, кто убивает себя, хочет причинить другим боль. И я не хотел нести эту боль дальше.

— А я не об этом, — Ульмо снова улыбнулся той же несвойственной ему улыбкой. — Я совсем о другом.