Loving Longest 2 (СИ)

— Дядя Пенлод, что случилось? Почему ты не пришёл сюда, к нам? И как ты…

— Прости меня, Пенголод, — сказал Пенлод. — Я попал в плен тяжело раненым; думаю, меня не убили потому, что приняли за тебя — Саурон мечтал тебя захватить. Этот юноша — мой сын. Мне удалось бежать вместе с его матерью и с тех пор мы живём в лесу с несколькими авари. Я знаю, многие считают, что те, кто был в плену, находятся под воздействием Врага или приносят несчастье. Я не посмел показаться тебе.

— Дядя, я никогда не поверю, что ты способен на что-то дурное! Пойдём со мной в Гавани, я буду рад принять и тебя, и твоего сына и жену.

— Нет, не могу. Тем более, что его мать после всего, что пришлось пережить ей, не показывается никому.

Пенголод продолжал настаивать, и в конце концов, они договорились, что Пенголод возьмёт с собой в Гавани Гилфанона и вернётся с ним до заката. Пенлод поцеловал сына, который согласился идти с кузеном, только когда ему обещали показать новые книги — всё, что было у них, он уже прочёл по многу раз.

Пенголод с гордостью представил Гилфанона дочери Тургона Идриль, её мужу Туору и их приближённым — Эгалмоту, Галдору и Воронвэ. Идриль очень огорчилась, узнав, что Пенлод отказываться вернуться к ним: помимо самого Туора, из лордов Гондолина в живых осталось только двое — Эгалмот и Галдор. Пенлода она всегда особенно любила, поскольку не могла не видеть его полной и бескорыстной преданности Тургону.

— Ты, значит, сын Пенлода? — ворчливо спросил Туор. — А кто я, ты знаешь?

Гилфанон перечислил всю родословную Туора по отцовской и по материнской линии до Мараха и Хадора. У Туора даже слёзы выступили на глазах. Пенголод, конечно, знал историю Туора и его дом, но не в таких подробностях. Тургон же, напротив, полагал, что знание родословной зятя — кратчайший путь к его сердцу и этого просто требует хорошее воспитание.

— Кто научил тебя? — спросил Туор.

— Матушка, — кратко сказал Гилфанон.

Гилфанон очаровал и Туора, и остальных; со стороны это немного походило на экзамен, но мальчик знал почти столько же, сколько взрослый и учёный эльф, и он даже, пожалуй, был рад возможности показать свои знания посторонним. Идриль молча следила за ним со стороны; он тоже показался ей милым, но при этом она чувствовала и что-то ещё — её не оставляло ощущение, что Гилфанон её родственник; он то улыбался, как дядя Фингон, то мотал головой и морщил нос, как тётя Аредэль…

— И что же, он вернётся к родителям в лес? — спросил Воронвэ. — Он же ещё ребёнок. Тебе нельзя жить в таком диком месте. Кто его мать? — спросил он Пенголода.

Пенголод развёл руками.

— Матушка слишком сильно пострадала в плену у Врага, — твёрдо ответил Гилфанон. — Она не хочет видеть никого из квенди.

— Пенголод, ты должен поговорить с братом. Нельзя бросать мальчика в таких условиях. Гилфанон, ты должен хотя бы остаться на ночь, — настаивал Воронвэ.

— Воронвэ, его ждут родители, — довольно резко сказала Идриль. — Я бы на их месте с ума сходила. Уже темнеет: Пенголод, отвези его к брату.

Идриль испытывала к Воронвэ какую-то неприязнь, которую не могла себе объяснить. Казалось бы, она должна была быть благодарна ему за то, что он пытался помочь её отцу, пытался заручиться помощью Валар, добраться до Валинора; именно он привёл в Гондолин её мужа Туора. Может быть, причина была в том, что его странствие продолжалось так необъяснимо долго? Или что, вернувшись в Гондолин, Воронвэ стал каким-то высокомерным? Конечно, он теперь мог считать себя опытнее и умнее тех, кто провёл много десятилетий в затворничестве в скрытом городе, но…

— Странная, должно быть, женщина эта его матушка, — сказал Эгалмот, когда Пенголод и Гилфанон ушли. — И почему Пенлод не осмеливается вернуться? Тут что-то не так.

Идриль ничего не сказала, но она-то прекрасно знала, какой ужас пришлось пережить большинству пленных. Несколько лет назад она увидела у дороги знакомого ей эльфа из гондолинтрим — оборванного, голодного, со шрамами на руках и шее. Когда он сказал, что ему удалось бежать из плена и попросил дать ему поесть, Туор резко приказал ему убираться. Когда через полмили они остановились на привал, Идриль вернулась со своим телохранителем, отговорившись тем, что потеряла брошь. Она с радостью нашла беглеца на том же месте и предложила ему всё, что у неё было с собой в седельной сумке: еду, чистую и целую (хотя и женскую) рубашку и тёплое покрывало-шарф.

Эльф старался есть прилично, но руки его дрожали; было видно, что он нестерпимо голоден. Идриль не сдержалась и погладила его по волосам; тот ещё сильнее опустил плечи, и она увидела, что он беззвучно плачет.

— Наверно… правильно делают, что никуда не пускают таких, как я, — выдохнул он и закашлялся — в горло попала крошка. — Там ведь… В живых мало кто остался, а кто выжил — всех… опозорили — надругались… даже раненых, которые умоляли их добить… простите, госпожа, я не должен говорить вам об этом…

Идриль похолодела от ужаса и выронила кусок хлеба на землю; бывший пленник подобрал его и спрятал.

— Кому же ты ещё скажешь, — шепнула она, положив руку ему на лоб, как собственному сыну, если бы тот плакал от боли или страха. — Плохо ведь, когда некому рассказать о самом плохом.

— Да… — он неловко вытер слёзы рукавом. — Это ведь и не самое плохое… Говорят — да что там «говорят», я сам одного такого видел — что некоторых пленных… Гортаур что-то такое делал с их телами, так, что они вынуждены были вынашивать и рожать детей, как женщины. Но меня только опозорили… потом несколько раз перепродавали. Какая-то аданет сжалилась надо мной и сделала вид, что забыла запереть дверь в сарае, где меня держали. Я не должен был вам говорить…

— Всё позади, — сказала она ему.

Идриль вынесла ещё еды и написала письмо к Гил-Галаду и Кирдану с просьбой приютить его, если это возможно.

В первые два-три года после бегства из Гондолина Идриль часто снился огонь, горящие деревья и падающие колонны (в её сне это всё происходило беззвучно); она видела, как сгибается и падает раненый Пенлод, как жутко стелется и пахнет тяжёлый пар из фонтанов; она понимала, что сейчас увидит гибель отца — и заставляла себя просыпаться. Шло время, сны стали реже; но теперь, после разговора с беглецом, она стала засыпать с трудом. Её мучила мысль не о гибели Тургона, а о том, что он мог какое-то время ещё быть жив; она всё время представляла себе, как он лежит на земле — изломанный, искалеченный — и беспомощно смотрит на мучителей своими большими серыми глазами.

Родители Гилфанона действительно сходили с ума.

— Что ты наделал, Пенлод? Что ты наделал? Зачем ты отдал его им? Они не отпустят его! — закричал Тургон, когда Пенлод путано, видя, что Тургон выходит из себя, объяснил, где их сын.

— Туринкэ, но ведь Пенголод мне обещал… — сказал Пенлод.

— Они не отпустят его. Они в лучшем случае не захотят отдавать его тебе; в худшем — его бросят в темницу, как пособника Моргота. Моё дитя заберут… моё дитя заберут, Пенлод!

Пенлод привык за это время к почти прежнему, спокойному и уравновешенному Тургону, слушался его и почти всегда с ним соглашался, и сейчас, видя, как тот почти обезумел от страха за сына, совсем растерялся. Пенлод попытался его обнять, но тот встал и отошёл в сторону, прислонившись к дереву.

Все эти бесконечные часы он был вынужден видеть, как Тургон мечется: то прислушиваясь, то садясь на землю и затыкая уши; два раза он даже вышел на дорогу. И, конечно, Тургон много раз принимался его бранить — один раз настолько вышел из себя, что даже ударил. Пенлод ничего не отвечал — он сам глубоко чувствовал свою вину. Он так гордился Гилфаноном, так хотел похвалиться им перед Пенголодом, может быть, и перед другими бывшими друзьями, что совсем забыл об осторожности.

… Пенлод смотрел ему в лицо, но не видел его выражения: Тургон стоял против солнца, и его длинная тень доходила до Пенлода и падала куда-то ему за спину.

— Ты сказал — до захода солнца, Пенлод. Где он?