Портреты Пером (СИ)

Но секунда проходит. Сердце колотится у горла. Надежда вспыхивает и гаснет, рушит куда-то. Просто вниз. Тянет пересохший язык. Кислый никотиновый привкус во рту отдаётся тошнотой. Кислота стоит в горле, и тянет сблевать за подоконник, чтобы стало легче.

Пальцы на чужих запястьях разжимаются.

– Ну, с возвращением, сэр, – Арсений так же, с закрытыми глазами, лезет в карман джинсов за пачкой. На грудину давит болезненный комок – застрял в пищеводе. Слова от этого невнятные. – Зажигалку мою нигде не видишь?

Фолл рисует вместе с Арсенем. Что-то остаточное в сознании сразу сказало: «Надо», – как только он полностью осознал себя. Сразу стало понятно, что вот этому миру на стене, напротив зеркала, нужно отдать столько, сколько попросит.

Отдать весь мир.

И они отдают. Вытягивают краски из реальности на стену. И реальность сереет – а картина наливается цветом.

Капает кровь с изрезанных запястий Алисы.

Хрустит стекло под выстрелом Нортона.

Ёжится, как от холода, Дженни.

Исами в полуобороте – вот-вот обернётся полностью и первая из них увидит, что страшная багровая тень за спиной, а не в зеркале перед ними. Первая посмотрит в глаза своей тьме. Но пока она только начала оборачиваться.

Этот застывший миг – их перманентная реальность. Цветная.

Выцветает комната. Потом – коридор до ванной – Райан специально открыл ход из этой комнаты на другую половину дома. Чтобы им не встречаться ни с кем из нереальных.

Потом начинают выцветать они сами. Серость поднимается от ног и вытекает через измазанные маслом кончики пальцев. Картина жрёт цвета.

Арсень объясняет: чтобы выкачать силу проклятия, он должен подменить в своём воображении реальных обитателей особняка на их симулякры – изображения на картине.

Проклятие не заметит подмены, если Перо поверит в реальность нарисованных фигур, и само втечёт в картину, вот какая штука, – говорил он.

И, впрочем, уже верит.

Об этом Джон догадывается сам; Арсень сидит на стуле и курит.

Перерыв: десять минут, и он опять вернётся к работе.

Джону в этой задаче подмены реальности чудится нечто платоновское. Было же, было, об искусстве, копирующем реальность, и о том, что создаёт несуществующие образы. А это не то и не другое. Не ночной кошмар, перенесённый на стену, и не подражание реальности; это её полное замещение.

И потому оно уже не искусство, а лишь притворяется им.

Берясь за кисть, Арсень рассказывает, как спасал Джеймса: нарисовал его смерть на стене, чтобы проклятие кинулось на эту добычу и оставило реального Файрвуда в покое.

Теперь он пишет самого Фолла.

Джону странно смотреть на своё изображение и понимать, что Арсень верит в это изображение больше, чем в него.

Больше они не разговаривают. Арсень вообще старается Джона не замечать, а если и замечает – то смотрит с усталой тоской. Первое время. Потом оказывается, что эмоции тоже можно обратить в краски.

Картина жрёт и их. Чувства. Ощущения. Запахи.

Следом исчезают звуки. Краски остаются лишь на кончике кисти – когда она касается полотна или палитры.

Они творят в полной тишине и изоляции. Творят цветной мир боли, багровых переплетений. Их – нет, неведомые духи, бесплотные призраки, единственная функция которых – поддерживать мир своей жизнью.

Последним картина начинает жрать время. Время тоже имеет цвет – светлое, синевато-серо-зелёное, иногда лиловое, лёгкое.

Джон чувствует в кончиках пальцев не холод стекла, но предчувствие этого холода.

Веет теплом за спиной – это от его тени. От Кукловода. Джон видит его в отражении, пытается прикоснуться к стеклу. Вечное мгновение.

– Тебе придётся простить Алису, чтобы всё это закончилось, – тихо говорит Перо.

Джон поднимает голову. Они сидят у камина в библиотеке. Редкий час отдыха. Арсень похож на мертвеца в багровых отсветах огня. Лицо-слепок. Блики лепят выступы подбородка, носа, бровей, тени тёмно-серым разрезом между белых губ, тени топят мерцание глаз. Складки чёрной ткани-одежды висят на исхудавшем теле. Руки в бинтах и краске уложены на острых худых коленях.

– Что, прости?

Он улыбается. Серый разрез тени между губ продлевается в стороны.

– Чтобы проклятие по двум родовым ветвям завершилось, вы с Алисой должны простить друг друга. И результатом вашего прощения станет общий ребёнок. В нём замкнётся... всё. И больше никогда, никогда не повторится. Ни в одном времени, ни в одном городе. Ни с одним человеком.

Джон задумывается. Сложная задача – по заказу простить женщину, которая практически положила конец фамилии Фоллов.

С другой стороны, простить её – единственный шанс сохранить эту фамилию.

– Сделаю всё, что смогу. – Джон кивает.

– И будешь жить вечно, – с безумной застывшей улыбкой заверяет Перо. – Со свечой внутри вместо костра. На стене. В своём ребёнке. Будешь жить вечно.

Он сидит на полу, сжавшись. Вокруг валяются кисти.

– Не зря, Видящий. Всё было не зря, – шелестит в ушах.

– Скажи ты это на полмесяца раньше... – Арсений проводит рукой по лбу. Рука в краске; на лбу теперь тоже полоса. – Я бы поверил.

– Не зря. – Дева опускается рядом с ним на колени, тянет руки. Художник с неохотой поднимает голову. На руках Аластрионы меховой чёрный клубочек. Шерстистые бока понимаются-опускаются в такт дыханию, мордочка уткнута в пушистый хвост. – Сейчас он спит беспробудно, бережёт оставшиеся силы. Но он не мёртв, и спаситель – ты.

– Что это вообще? – Арсений подбирает с пола уроненные кисти. Если Дева решила развести призрачный зверинец, она слегка не по адресу.

– Ты не узнал? Это Дом. – Аластриона, скрываясь за туманом, прижимает зверька к себе, вскидывает голову. Последнее, что видит художник – на призрачных губах улыбка сменяется злой усмешкой. – Его дух и дух этого города. Но тебе же мало знать, что ты спас столько чужих жизней, Видящий. Вам всегда мало.

Арсений не помнил, кода пришёл в себя.

Шум собственного дыхания наполнял комнату.

Ресницы залеплены инеем. Серым.

Картина возвышается над ним.

Проклятие, пойманное в неё, бьётся и пульсирует тысячами сосудов, они пронзают всё картину и не в силах выбраться.

Но кое-что ещё осталось.

Он коленопреклонённый у границы, соединяющей реальности.

И он остался один.

В пустой комнате валяется стул, выдавленные тюбики красок.

На матрасе скомканные простыни.

Пачка сигарет.

Ботинок. Чей-то.

Тарелка с засохшей едой.

Всё замерло. Пыль в воздухе замерла. Времени нет. Пространство сошлось в точках перспективы, за гипотетической линией горизонта.

Они стоят над ним – шестнадцать фигур со своими Зеркалами.

Нереален я.

Осталась эта комната, и всё

Моя больная фантазия

Сердце готово выпрыгнуть из груди.

Арсений медленно поднимается на ноги. Всё серое, но краски на палитре живые. Его пропуск на ту сторону. В реальный мир.

– Мне… надо перестать быть? – спрашивает он у людей на стене. – Ответьте. Пожалуйста.

Они не отвечают.

Для них он призрак, позавчерашний сон, полустёртый рисунок. Тоже-мне-творец-реальности.

Они давно уже ушли отсюда в реальный мир, а он всё медлит.

Арсений касается пальцами угольного контура на стене. Своего лица, волос, руки, переплетённой пальцами с рукой Художника. Осталось забыть себя, чтобы стать реальным.

Перестать верить в своё существование здесь, в этом сером плоском мире.

Если я перестану верить в своё существование, кто будет верить в ваше? Но я не могу продолжать в него верить иначе меня найдёт проклятие

А выбор

Страшно. Подняться, до окна. Пальцами по стеклу. Взгляд бессильно, бессистемно мечется, силясь уцепиться: двор, кусты, крона дуба. Соскальзывает. Закурить, обратно.

– На прения с самим

собою ночь

убив, глотаешь дым...

Срываются. И голос, и дыхание. За закрытыми веками тьма рябит.

– уже не прочь...

Судорожно дым – внутрь, глубже.