Портреты Пером (СИ)

У меня нет своего отражения, у меня нет обратной стороны. Вот почему я наполовину умер и в будущем ощущал себя мёртвым пока не вернулся в особняк. Меня тут ждали

Утерянная часть себя, пускай её заместитель, как протез… Тень. Художник.

Ад вдыхает жизнь на свой лад. Он смотрит на людей, видит тьму в них и лепит по образу и подобию этой тьмы. Как маленькое Проклятое Тепло, эти слепки тоже живые. Мы видим в аду свои ожившие отражения. Райан напутал терминологию. Их надо звать так – ОТРАЖЕНИЯ. Ад – большое Зеркало. В Сиде шатаются… Призраки… о ч-чёрт… В Сиде ополовиненные существа, не осознающие, что они не целые

Их отражения рядом, в аду, но им не слиться никак

Меня бы ждало тоже самое

Теперь есть Художник. Он моё Отражение. Каким бы ни был. Это старинное Отражение – слепок меня самого. Художник не может вселиться в кого попало, ну конечно! Потому что надо, чтобы он стал чётким отражением. Всё это время я приобретал его контуры, а он – мои. Пока мы не стали тем, кто отражается, и тем, кто является отражением

Он заменил мне моё. Вот почему мне так хорошо когда он «рисует мной». Я обретаю себя.

Осталось только сделать это до конца и полностью.

Отпустить на покой душу Чарльза.

Да

Святой потолок хоть бы перестало болеть

Больно

И трясёт

– Больной бред, Самойлов, – бормочет себе под нос тихонько. – Больной бред свихивающегося человека.

Бред, конечно.

Голове опять стало неудобно. Арсений посмотрел на часы. Пятнадцать минут. Трогать рано.

Великое Озарение нахлынуло так внезапно и оказалось таким глубоким, что занять должно было часа два. По всем прикидкам. А на деле – восемь минут.

Краем глаза уловил что-то…

Снова поднял руку на уровень глаз. Внимательно вгляделся чуть выше собственных пальцев.

О-па. Мы с тобой доигрались, душа моя.

Доигрались.

И сколько – сутки, больше?

Арсений опустил руку. Ухмыльнулся. Грустно.

Поднялся на ноги и сходил до «каптёрки», помещения с котлом, где опять поставили ведро общего пользования.

В подвале, слабо освещённом парой фонариков и фонарём со свечой, почти никто не спал. Люди казались застывшими скульптурами. Не двигались, не говорили. Перо прикрыл за собой дверь. Расстёгивать джинсы скрюченными пальцами оказалось тем ещё аттракционом. Ещё веселей потом – застёгивать. Хоть матерись, да не поможет. Когда возвращался, чуть не запнулся об скамеечку. Она торчала посередине подвала.

Ты ли это, старушка?!

Нет, точно. Антикварная.

– Перо… – сбоку торопливый гундёж. – Необходимо поговорить. Это важно.

Арсений повернул голову и уставился на Энди. Мотнул головой. Скамейка и профессор как-то наложились друг на друга в дуреющем от усталости сознании. В итоге Перо решил, что скамейка напрямую связана с тем, о чём хочет поведать ему Энди.

– Да, это странно, что она здесь… Но можно завтра? Я сейчас…

– Прошу вас! – Уолкман даже голос слегка повысил.

Арсений махнул ему рукой, приглашая за ширму. Там тихо, а Джек, даже если проснётся, против присутствия Энди не будет.

Профессор, пыхтя, протиснулся за ним мимо ширмы и тут же плюхнулся на табуретку.

– Я много думал, – загнусавил тихо, из уважения к Джиму, – после ваших слов, Перо. Пытался выстроить теоретическую модель ада, опираясь на уже известные мне факты. Ваши слова я принял за факт, так как, безусловно, доверяю вашему мнению.

Арсений кивнул. Удивление от такого заявления начисто перешибала боль.

– Так вот… Перо… история с портретом Дориана Грея в этом особняке не просто возможна – она обращается в реальность! – на этом слове гнусавость Энди, подстёгиваемая силой мысли, снова взмыла на порядочную высоту. Профессор достал из кармана платочек и промокнул лоб. Платочек – Арсений отметил – чистый. – Любая картина, написанная с должной степенью веры – это линия реальности – понимаете?! Понимаете ли вы, что это означает? С помощью рисования, – он повозил в воздухе рукой, будто чиркал по кругу невидимым карандашом, – что угодно обращается в реальность! Можно управлять происходящими событиями, временем, пространством! Конечно, для этого необходимо обладать достаточно сильной волей… и, как ни странно, талантом в искусстве, тонким, необычно острым чутьём бытия. Мы имеем дело с не определившейся тканью реальности, которой создатель может придать нужную ему форму!

Арсений в упор смотрел на Энди.

Вид у меня щас наверно

Вид

Мой.

Энди вглядывался в его глаза, видимо, вполне находя в Пере разделение своих эмоций.

– Да… – голос его, впервые на памяти Самойлова не сгнусавив, дрогнул. – Это необычайный феномен, не поддающийся никакому рациональному объяснению. Разумеется, я прекрасно осознаю, что смог лишь приблизительно описать только одну из его граней, более того, это пока гипотеза… Но я вижу, что вы безмерно впечатлены. Да, конечно…

Он снова промокнул лоб тряпицей.

– И ещё, Перо…

Теперь Энди смотрел слегка поверх его головы.

– Да. – Арсений улыбнулся. Он ощущал, как улыбка растягивает медленно уголки губ. Тянет их куда-то, к ушам, наверное. – Я попрошу вас никому не говорить об этом.

Старый учёный слегка развёл руками:

– Ваше право, разумеется. Я буду молчать.

– Благодарю вас, профессор, что поделились своим открытием…

– Нашим, – Энди отмахнулся от него платочком и встал. – Нашим, Перо. Говоря с вами, я смог сформулировать фрагменты мыслей и догадок. Теперь, с вашего позволения, это всё нужно записать…

Арсений проводил его взглядом.

Энди шумно вылез за ширму, едва не уронив её на пол. Его тень мелькнула вправо и исчезла.

Перо медленно сполз на пол весь, распластываясь по холодному камню.

Да, не только у старого профессора сегодня множество разрозненных фрагментов собрались в единую картинку.

Глубокой ночью, когда подвал угомонился, а он сидел без сна, мучился болью, слушал сопение спящего Джека, дыхание Джима и отсчитывал по часам уже седьмой раз тридцать минут, от стеллажа потянуло холодом. Оттуда просочился голубоватый туман, на секунду накрыл весь закуток с ширмой, а когда осел, рядом с Пером оказалась Дева. Знахарка смотрела по своему обыкновению сквозь живого хотя какой я живой и присела рядом, коснувшись горящей болью руки. На секунду стало даже легче.

– Не знаешь, сколько мне осталось коптить святой потолок? – с беззвучной усмешкой спросил её Арсений.

– Продержу, насколько хватит сил, – прошелестело в ответ. – А вам надо спешить.

– Да вот именно поэтому я тут так замечательно сижу и смотрю в никуда…

Перо откинулся на стеллажи. Теперь хотя бы можно было не бояться отбросить копыта в ближайшие несколько часов.

Райан смотрел, как Перо сначала проплёлся вдоль их закутка, а через пару минут – обратно. За него по дороге уцепился Уолкман, и они скрылись из вида.

Вообще подвал был беспокоен. Люди ходили туда-сюда без цели, носилась Сазерленд, исполняя роль матери Терезы, порой доносились ругательства или шипение, и только к первому часу ночи постепенно всё начало успокаиваться.

Райан с трудом этого дождался, чтобы подумать в тишине.

Состояние Пера ему не нравилось. Если теперь эта орясина умудрится сдохнуть, сведя на нет все усилия в двух временных пластах (а он представлял, как сейчас рвут жопы Файрвуд и Фолл в своём 2010 году), останется только найти его в аду и устроить… настоящий ад. В качестве моральной компенсации.

Форс закинул в рот таблетку, запил водой из бутыли. Вода отдавала хлоркой.

Кашель донимал чуть меньше, хотя приступы сделались дольше, сильнее, почти до рвоты, и неизменно заканчивались тем, что приходилось сплёвывать в ведро целый комок слизи. Кашель выматывал, из-за него постоянно хотелось спать, а быстро соображать становилось делом непосильным. Мысли стопорились, логика подводила. При насильственном напряжении мозга начинало клонить в сон.

Рядом на матрасе что-то пробормотал во сне Кукловод, отвлекая от мыслей. Гроза всея особняка спал, свернувшись клубочком, мёрз во сне и частенько о чём-то пытался поведать миру в виде неясного бормотания. И лучше было ждать, пока проснётся. Будить – себе дороже.