Loving Longest 2 (СИ)

Визит в Нарготронд во время пребывания там братьев внушил ему отвращение к Куруфину. Про шантаж он тогда не знал, но видел, как Куруфин издевается над Ородретом, говорит колкости, намеренно создаёт унизительные для кузена ситуации. Карантиру было больно за Финдуилас: он невольно ставил себя на её место, видя, как мечется девушка, вынужденная видеть униженное положение отца, терпеть грубости Куруфина, а порой и оскорбительные намёки, которых она даже не могла понять, и при этом мириться с несдержанностью её жениха Гвиндора, который беспрерывно говорил о своём попавшем в плен брате, винил во всём Фингона и Финголфина и ничем не хотел облегчить положения своей невесты.

«Если бы мой Гватрен был жив, они не вели бы себя со мной так», — думал он. «Если бы…»

Это было совершенно нелогично, абсурдно; он сам понимал, что обманывает себя. Братья и знать не знали о том, что у него — у неё — есть возлюбленный; его присутствие бы никак и ничем не помогло. Но всё-таки в этом была и доля правды: переносить неприязнь других было бы легче, зная, что ты любим. Напряжения, страха и горя последних часов, даже несмотря на утешения старшего брата, он не выдержал. То, что братья явно заподозрили его в том, что ему написали это мерзкое письмо, стало последней каплей.

«Как это всё тяжело, — думал он. — Если меня будут судить, признают виновным в убийстве Финвэ или в соучастии… всё это бросит тень на братьев. На самом деле я не могу.

Я не заслуживал даже этих маленьких часов счастья с Гватреном. Всё из-за меня…

Может быть, это трусость, да. Надо было оставить им письмо. Хотя им явно не до этого…

Аракано, наверное, поймёт, что со мной случилось. Сможет объяснить».

Помимо обиды и отчаяния, он испытывал ещё и ненависть к той неизвестной, кому было адресовано письмо.

«Вот мерзавка, — думал Карантир (скорее, конечно, — думала, ибо мысли эти были скорее женскими). — Зачем-то спала с тем, кого не любила — наверное, что-то от него понадобилось. Мы же с Гватреном так и не стали заводить ребёнка, а ей всё нипочём. Из-за неё Маглору пришлось вернуться в Форменос…».

Тогда Морьо была отчаянно рада видеть брата, но радость скоро сменилась страхом: Маглор сказал, что сильно устал и заперся в своей комнате. Ей он позволил войти. Несмотря на пылающую печь, жаровню и грелку, он беспрерывно жаловался на холод. Она не могла понять, что с ним происходит. Но самое страшное началось, когда он заснул: во сне Маглор стал плакать — жалобно, как маленький ребёнок, просил его отпустить, оставить, и его невозможно было разбудить. Через несколько дней он пришёл в себя, но в душе сестры надолго поселились страх и неуверенность.

«Что, интересно, эта мерзавка обещала Морготу… — думала она. — Или отца ребёнка заставила обещать. Хотя какое это теперь имеет значение…»

Карантир пошёл дальше, на восток, вдоль берега, по узенькой тропке. Раньше там было нечто вроде балкона или галереи, по которой могла прогуливаться королева Дориата, но теперь остались только обломки колонн и металлического переплёта оград. Он дошёл до места, где обрыв был почти пуст — лишь выросло тонкое, чахлое деревце на месте упавшей опоры перил. Внизу туман уже рассеялся; пропасть над рекой казалась бездонной.

«Да, это верная смерть», — подумал он с облегчением.

Он встал, выпрямился. Ему не хотелось делать этого последнего шага; он подумал, что лучше, наверное, повернуться лицом к скале и упасть в пропасть спиной. Карантир хотел было уже повернуться, как вдруг что-то ударило ему в лицо. Он отшатнулся и чуть не потерял равновесие. Он испугался; побоявшись схватиться за деревце, он, нащупал рукой в скале за спиной у себя остаток поручня. Перед ним била крыльями чёрная птица — крабан.

— Уйди, — простонал он и отмахнулся.

Вместо того, чтобы улететь, птица села на его вытянутую руку, перебирая лапками, перебралась к локтю и заглянула ему в лицо своими странными, серебристо-металлическими глазками. Она было каркнула, но потом издала какой-то писклявый, сдавленный, воркующий, будто умоляющий звук. Чёрная птица выжидающе посмотрела на него, потом потёрлась клювом об его рукав и опять послышался тот же странный, мурлыкающий щебет. Карантир слегка улыбнулся; продолжая держаться за поручень, он стал осторожно возвращаться назад. Он опять очутился у моста и понял, что теперь, когда ему уже не так хочется броситься в пропасть, переходить на другую сторону страшно. Птица перебежала ему на плечо и крепко вцепилась когтями. Легкий порыв ветра перебросил прядь волос ему на лицо; крабан осторожно отодвинул своим острым клювом волосы со щеки, не задев кожу. Конечно, не верилось, что птица сможет его подхватить, если он будет падать в пропасть, но с ней на плече было гораздо спокойнее.

Тем временем, пока Карантир в одиночестве стоял над речным ущельем у входа в сгоревший дворец, его братья стали участниками более чем странного события.

Озарённая лёгкими лучами рассветного солнца берёзовая роща к востоку от поляны шумела на ветру. В шуме ветра послышался треск, потом стук копыт, и с лесной тропинки на поляну к ним выехал Гватрен. Он был один, и одет он был намного роскошнее, чем все они: яркий жёлтый кафтан, расшитый золотом, тёмно-алый кушак, рыже-коричневые штаны, тоже с вышивкой по бокам, и, как всегда у него, усыпанные камнями и жемчугом золотисто-красные сапоги на высоких каблуках. Своим острым зрением Маэдрос заметил, что на сапоге нашита большая агатовая брошь-камея; узнать отсюда он её не мог, но такие украшения носили (чаще всего на правом плече) знатные нолдор (и мужчины, и женщины), особенно нолдор из дома Феанора.

«Трофей», — с омерзением подумал Маэдрос.

— Ты, — Гватрен ткнул пальцем в Луиннетти, — где письмо? Тебе его отдали.

— Это письмо принадлежало моему брату Куруфину, — сказал Маэдрос.

— Куруфин украл чужое письмо, разве не ясно? — презрительно заметил Гватрен. — Оно написано не им и адресовано тоже не ему. Зачем оно вам? Признайте, что это письмо вам никоим образом не принадлежит. А если оно принадлежит кому-то из вас, пусть он выйдет и объявит об этом.

— Если оно тебе нужно, то возьми сам, — сказал Маэдрос, показав на разлапистый вяз, в ветвях которого он оставил письмо.

Гватрен, сидя в седле, взял письмо с дерева. С земли он не смог бы этого сделать — роста бы не хватило.

— Ты должна нам кое-что ещё, — обратился он к Куруфину-Луиннетти. — Оно у тебя?

— Да, — ответила она. Она достала из поясного кармана серебряный медальон с волосами Мириэль и Келегорма.

Маглор хотел было остановить её, но она перебросила медальон Гватрену и тот ловко поймал его.

— Теперь убирайся, — сказал Маэдрос. — Убирайся вон.

— А ты что, не хочешь с ним уехать обратно? — выкрикнул Маглор в сторону Луиннетти.

— Нет, мать Келебримбора никуда с ним не поедет, — сказал Маэдрос, жестом останавливая брата. — Она член нашей семьи.

— Верни мне хотя бы волосы Келегорма! — сказал Маглор Гватрену. — Ведь сам Келегорм всё равно у вас. А Мириэль давно нет на свете, у нас больше ничего от неё не осталось.

— Но Мириэль же не у нас, — усмехнулся Гватрен. — Скажи-ка, правду ли говорят, что ваш отец Феанор просил у Галадриэль, дочери Финарфина, прядь её волос, и она отказала ему? А Келегорм вряд ли сможет нам отказать в такой любезности. Так что ладно, берите, — он заглянул в медальон и вытряхнул волосы Келегорма из медальона прямо на землю.

— Ты… — сказал Маэдрос, — ты…

Он приблизился к Гватрену, который пристально смотрел на него сверху вниз, с седла, недвижный; лишь ветер перебирал его золотистые локоны. Маэдрос близко видел агатовую камею на сапоге Гватрена —можно было протянуть руку и дотронуться.

Маэдрос прижал руку к своему горлу, пытаясь взять себя в руки; он почувствовал кольцо Фингона на своей коже -то самое кольцо, которое когда-то швырнул ему Гватрен.

— Ты снимаешь вещи с мертвых и беззащитных? Это кольцо — это ты его снял с… с него?