Loving Longest 2 (СИ)

— Тогда уже нет: когда я стала женой Куруфинвэ и ожидала ребёнка, я сочла, что лучше мне покинуть их дом — я хотела, чтобы Келебримбор рос только со мной, в нашем семейном доме и… чтобы он не был сыном камеристки. Но иногда я выполняла для них кое-какие поручения.

— Луиннетти, ты же знаешь, кому именно Мелькор написал письмо? Ведь Курво же получил его от тебя? — спросил Маэдрос.

— Нет, я не стала бы отдавать чужое письмо! Даже мужу. Меня попросили его передать, и я это сделала.

— Кому, куда его надо было передать?

— Меня попросили отнести письмо в дом Финголфина и Финарфина на Тол Эрессеа и оставить в условленном месте. Может быть, Куруфин проследил за мной и забрал его. Поскольку это было не в первый раз, он мог проследить за мной раньше, а потом, когда мы виделись в последний раз, подъехать к дому и проверить, нет ли письма в условленном месте. Я письма не читала и не знала, что там.

— Тогда письмо должна была получить или Эарвен, или Анайрэ, или Галадриэль, или Аредэль, — сказал Маэдрос. — Причём двух первых, конечно, можно исключить — у обеих уже был ребёнок, и не один. Но когда именно оно было написано?

— Письмо попало в мои руки за день до убийства Финвэ, — ответила Луиннетти. — И если говорить об адресате, то вообще-то в этом доме часто бывали ещё жена Тургона Эленвэ, жена Маглора, невеста Финрода, — я уж забыла, как их звали, — и несколько других родственниц. Если бы я была женой Тургона, я бы вряд ли захотела, чтобы такие письма приносили мне домой и не стала бы держать их дома.

Маэдрос про себя вздохнул с облегчением: если письмо действительно должно было попасть в дом на Тол Эрессеа, то оно действительно никак не могло быть адресовано Карантиру.

— Неужели Куруфин мог найти письмо там, где ты его оставила? Ведь между убийством Финвэ и твоей встречей с ним перед нападением на Альквалондэ прошёл не один день, — недоверчиво сказал Маэдрос.

— Я отнесла письмо за несколько часов до гибели Деревьев, в тот самый день рано утром. Плохие вести расходятся быстро: мне кажется, что после всего случившегося никто не захотел бы читать и хранить письмо от Мелькора. Скорее всего, оно просто осталось там, куда я его положила — на резной мраморной ограде за орлиным крылом, и Куруфин мог взять его оттуда. И это мог сделать кто-то из детей Финарфина или Финголфина, а мой муж потом украл у него письмо уже здесь, в Средиземье. К сожалению, он был способен на такое, — сказала Луиннетти, хотя особого сожаления в её голосе не чувствовалось.

— Но Луиннетти, кто передал тебе письмо?

— Женщина, — улыбнулась Луиннети.

— И как она выглядела? — спросил Маэдрос, сам не зная, зачем.

— Темноволосая женщина в блузке из розового шёлка, расшитой аметистами и опалами и шёлковой юбке в тёмно-розовую и лиловую полоску. На ней были туфли из серебряной парчи, а на голове — шляпка, такая же, как туфли, украшенная пушистыми алыми перьями киринок. Она показала мне письмо — я уверена, что это было именно оно: почерк, бумага, виньетка в нижнем углу — а потом запечатала его при мне.

— И кто это был, ты её знала?

— Конечно, — теперь Маэдрос видел, что её улыбка была насмешливой и немного высокомерной, — это был Мелькор. А ты никогда не встречал его в облике женщины? Приятное зрелище, должна признать, если отвлечься от всего прочего.

Маэдрос даже слегка растерялся, но быстро опомнился.

— Луиннетти, я думаю, что ты не могла не понимать, кому именно в доме было адресовано письмо, — сказал он всё-таки. — И потом: на письме нет имени адресата, и вообще никаких имён, кроме упоминания Маглора, но при этом Ородрет позволял себя им запугивать. Как он вообще мог понять, что оно имеет к нему хоть какое-то отношение? Ты говоришь, что Мелькор запечатал письмо при тебе. Сейчас оно вскрыто и печати нет, хотя её след отчётливо виден. Но ведь печать может помочь опознать только отправителя, — а он и так известен, — а не адресата. Значит, всё-таки либо был конверт, о котором ты умолчала, либо вместе с письмом в руки Куруфина попал какой-то предмет, который безошибочно указывал на адресата.

— Послушай… — Луиннетти закусила губу. — Скорее всего, я знаю… Если сейчас подумать, то какая-то совсем нехорошая история получается. Но я просто не могу так. Не могу говорить об этом с тобой и ни с кем другим. Я сначала должна поговорить с Эарвен или хотя бы с Финарфином. Я понимаю, что сейчас это невозможно, но всё-таки… я прожила у них в доме столько лет, они мне не чужие и это касается не только их, но и меня. И понимаешь, Майтимо — ничего, что я так тебя называю? — мне совестно перед мужем. Я ведь и Куруфинвэ не всё рассказала. И о себе, и о них. Хотя должна была бы.

Маэдрос понимал, что перед ним — жена Куруфина, и он с удивлением осознал, что, хотя они, видимо, были женаты не так долго, Куруфин и Луиннетти успели перенять друг от друга очень многое — и что-то в манере выражаться, и в ритме речи. И то лёгкое пренебрежение, которое всегда скользило в речи Куруфина, когда он говорил о семье Финарфина, как теперь осознал Маэдрос, он тоже позаимствовал у жены. Старший брат не сомневался, что Куруфин любил жену и сына, но для Куруфина главным всегда была не слава или репутация, а влияние, власть, осознание того, что его слушаются. Может быть, брак с Луиннетти, хотя она и была камеристкой Эарвен, в каком-то отношении был для него отнюдь не унижением, которого надо стыдиться: это была возможность взглянуть на дом Финарфина (а может быть — и Финголфина) с тайной, и, очень вероятно, — не самой красивой стороны. Безусловно, он и Луиннетти любили делиться друг с другом чужими секретами — хотя наивного Келебримбора и мать, и отец, видимо, старались оградить от неприятных сторон жизни.

— Куруфинвэ тогда что-нибудь говорил про гибель нашего деда Финвэ? — спросил Маэдрос.

— Ох, — вздохнула Луиннетти, — теперь я уже начинаю понимать, к чему идёт дело с этим письмом… да и со всем остальным. Куруфинвэ мне сказал, что, по его мнению, что-то там не так, потому что он в тот день не охотился, а отдыхал на берегу реки — ну как отдыхал, ел, конечно; и отец-то ваш Феанор ел за семерых, как ваша матушка говорила, и мой муж от него не отставал…

— Ты разве знала нашу матушку? — удивлённо спросил Маэдрос.

— Я к ней заходила перед тем, как уходить, — сказала Луиннети. — Просто хотела, чтобы она знала о нас с сыном, — ну вдруг случится так, что Келебримбор вернётся один… Ну так вот, муж мой видел, как кто-то быстро проехал по мосту и швырнул в реку зажжённый фонарик — он прямо видел, как он упал в воду и под водой погас. Он не узнал, кто это был, но лошадь была из конюшен Финголфина, это точно.

«Фингон, — подумал Маэдрос. — Это он забрал фонарик из сокровищницы в Форменосе после того, как убили Финвэ. Забрал потому, что пытался защитить кого-то из своей семьи.

Но кого? Отца или брата? А может быть, мать или сестру?..»

— Зря ты оставил письмо на дереве, — обратилась Луиннетти к Маэдросу. — Раз оно им так нужно, лучше пока возьми его себе. И Майтимо, медальон с волосами вашей бабушки я тоже должна буду отдать, — Гортаур про него спрашивал.

— А как ты должна была это передать? — спросил он.

— Этот, помощник Саурона, как его, Гватрен… — начала Луиннетти, но не успела договорить.

Карантир оглянулся. Маэдрос беседовал с Луиннетти. Аргон что-то говорил Маглору, обращаясь попутно то к Келебримбору, то к остальным. На него никто не смотрел. И не надо.

Он пошёл обратно к Менегроту, обратно к разрушенному мосту, почти не глядя по сторонам. В предрассветных сумерках реки не было видно совсем; под ногами была тьма, впереди и сзади — туман. Он перешёл мост, но идти дальше, в пещеры, было бессмысленно. Он не знал, куда делись останки любимого, и он так устал, что уже не хотел этого знать — просто стоял тут в тупом оцепенении.

Сейчас ему было безразлично, что случилось с Куруфином; узнав, что это всё-таки не он, Карантир испытал некоторое облегчение. И Куруфина, и Келегорма он в последнее время просто ненавидел. Келегорму он не мог простить атаки на Дориат: хотя с того момента, как туда попал Сильмарилл, он осознавал, что это неизбежно, но всё-таки надеялся на другой исход. В то же время Карантир считал Келегорма простодушным и наивным: он думал, что Моргот наверняка его как-то обманул, и даже про себя осуждал Маэдроса за то, что тот не вытряс из него, чем же именно.