Портреты Пером (СИ)

– Круто! А зонтик над тобой не несла, случайно?

– Арсений, ну за кого ты меня принимаешь? – Джим возмутился почти натурально. Не рассказывать же, что был один такой эпизод. Но это только потому, что у Джима были руки картами заняты. – Я был джентльменом. Не приставал, не лез целоваться, не рассказывал бахвальских историй. Не вёл себя как идиот в присутствии дам. Всё культурно.

– Это как раз потому, что эти дамы интересовали тебя не больше соседнего забора, – Арсений вздохнул. – Если девчонка понравилась, всё равно будешь себя вести как идиот. Поначалу так точно. Ну да ладно, давай, что там дальше, да перейдём к твоим… увлечениям.

– Ради этой самой Кэти Джек даже отходил на несколько дополнительных занятий по английской литературе. Так по стратегии было – вникает в тему, мы с ним занимаемся дома, он покоряет её своими знаниями, завязывает общение. Но он не смог, потому что любовь любовью, а в литературе он – дуб дубом. Потом я ещё старался ему помогать, а в итоге он отобрал у неё портфель на перемене, она за ним погналась, чуть не отлупила… так общаться и начали. Вроде, даже встречались недолго. Но я тогда уже поступил и уехал, а в письмах он о Кэти ничего не писал.

Джим вздыхает.

– Потом… мы писали друг другу, изредка перезванивались из таксофона. Я страшно скучал по младшему, – снова встать, и к плите. – Первый месяц не по себе было без его невыспавшегося бурчания по утрам. И завтрак по привычке на двоих готовил. Сосед, Тони, так мило смущался каждый раз.

– А как ты с такой… чистой ориентаций умудрился до тридцати лет не понимать, что к чему? – Карандаш шуршал по бумаге. В пустой тёмной кухне этот звук казался громче, чем надо. – Неужели не было влюблённостей, да просто влечения?

– Я думаю, что всё дело вот в чём… Раз я даже не рассматривал такую возможность… не было её в моей картине мира… то и происходящее интерпретировал как угодно, только не в нужном ключе.

Джим вернулся к себе на стул.

– Сейчас многое видится по-другому. Хотя я, конечно, мягко говоря, недогадлив.

– Ладно. Валяй про свою студенческую жизнь. Взлёты и падания, общага, зубная паста на ручке двери, девушки… у тебя же была какая-то, ты ещё говорил, отшила потом… засматривающийся на тебе препод, который зажимал тебя после пар в пустой аудитории и которого ты отшивал с праведным негодованием в сверкающем взоре… – Последнее даже мечтательно, и голос такой хитрый. Карандаш на секунду отрывается от бумаги, Перо переворачивает изрисованный лист.

– Э… не было преподавателя… – Джим задумался. Сильно задумался, а то мало ли, может, проглядел. – Тони только… ну, не зажимал. Просто один раз мы с ним в душе друг другу мастурбировали.

– Бывает, – согласился Арсений, не отрываясь от рисунка. – И после этого не понял… Да, это диагноз.

– Я это всё списывал на гормоны и недотрах. С Кэролайн не клеилось, девушку, с которой я на втором курсе переспал, даже видеть не хотел. Тошнило от воспоминаний. Остальные, которые мне покоя не давали между парами или в библиотеке, были попросту неинтересны. Я же учился, у меня все силы и время на это... Да, ты прав. – Пришлось признать. – Это диагноз. Меня Тони в коридоре зажимал, а я не понял. Я сейчас не удивлюсь, если окажется, что ко мне всё-таки клеился препод, просто я не так интерпретировал.

– Ты красив как хренов демон искушения, – в его сторону опять ткнули задней стороной карандашного огрызка. – К тебе должны были приставать стенки, потолок и вешалка для пальто, я молчу про всех, у кого хоть сколько-нибудь присутствует эстетическое чувство. А может, даже хорошо, что ты этого не понимал.

– Я учился. – Пожать плечами. – Просиживал штаны в библиотеке… кстати, ходил на бейсбол. Долго, до четвёртого курса. А после каждой тренировки и игры мы командой мылись в общем душе…

Голос Джима стал мечтательным. Да. Сейчас очень многое виделось по-другому.

– Когда я в первый раз в этом общем душе оказался, думал, с ума сойду от смущения… – по губам сама собой расплылась улыбка. – Ты представь – юный, не осознающий себя гомосексуал, и множество голых, мокрых, спортивных парней…

– Не… это точно диагноз, – Арсений уже посмеивался. – Уникум ты. И снов не снилось? Нет, правда? Ни разу?

– Снились, – улыбнуться почти задиристо. – Один раз приснилось, как профессор Диккенс раскладывает меня на парте. Просыпаюсь, стояк такой, что хоть орехи колоть, а надо мной свешивается озабоченный Тони. Он решил, что мне кошмар снится. Я его отослал чайник поставить, чтобы он стояк не заметил. И сбежал в душ – дрочить.

Арсений слегка откинулся на стул и с явным удовольствием слушал. Улыбался от уха до уха, даже слабое освещение эту довольную улыбку зловещей сделать не смогло.

– Ну хоть подсознание своё ты переубедить не умудрился, – постучав кончиком карандаша себе по носу. – А то сейчас я б разговаривал со скучным занудой-асексуалом с ровненьким пробором в прилизанных волосах, в толстых очках и… а, не, дурацкие свитера у тебя и так есть, без всякого подсознания. Извини.

– Не трогай свитера, они стояли на страже моей невинности. – Покивать, – не выстояли, правда. Когда итальянец… а, да. Тони – наполовину итальянец, по матери. Так вот когда он в душе меня к стене прижал, я думал, прямо там и взорвусь. И представляешь, выходим оттуда, я на него стараюсь не смотреть, губы горят, а в голове одна мысль: «Да что ж такое, уже на парней кидаюсь. Нужно срочно искать девушку». Потом, ночами, не раз слышал, как он шуршит одеялом и постанывает. С ума сходил. И вдвойне рьяно ухаживал за Кэролайн.

– Ну а когда она тебя отшила? Решил, что всё зло в мире от баб и ударился в жёсткий целибат?

– Что-то вроде, да. К тому же, вскоре Джек решил поступить в Сорбонну, и мне пришлось искать подработку. Бросил бейсбол, бросил по выходным ходить в музыкальный кабинет и играть на фортепиано. Тони переживал, предлагал помогать материально – он был из богатой семьи. Страшно любил, когда я для него играл. Но я… короче, гордость взыграла. Подрабатывал, учиться стал хуже, испортил диплом несколькими тройками. В общежитие приходил есть и спать. Если бы не… слушай, снова Тони. Его, оказывается, очень много было в моей жизни. В общем, если бы не он, перешёл бы на питание бутербродами. А он – готовил и заставлял нормально питаться.

– Да его поблагодарить надо за твой несостоявшийся гастрит, – теперь Арсений был серьёзен. Прищурился внимательно. – Значит, родители испортили тебе диплом.

– Да. С той поры я должен был не только оплачивать себе жизнь, но и на накопительный счёт Джека перебрасывать некоторую сумму. Собирали ему на учёбу, дорогу, на проживание. До сих пор помню последнее Рождество перед его поступлением… – Джим тоже серьёзнеет. Начались хреновые воспоминания. – Мы за столом, родители воркуют над младшим, тётя Мэг в гостиной успокаивает близнецов. А меня будто бы и нет. Мы тогда с Джеком полночи проговорили в нашей комнате. Он был такой радостный, что мечта исполняется… а я ненавидел себя за то, что смею завидовать. И как мог его поддерживал.

– Завидовать тому, кого не втаптывают в грязь, при том что с тобой это делают постоянно – не удивительно.

– Я очень любил брата… – В груди, только начал рассказывать об этом периоде, начал расти горячий, тяжёлый и горький ком. – Джек всегда был моим… лучиком света, что ли. Наравне с занятиями музыкой, наравне с жаждой знаний. Или больше. Я даже считаю, что именно я – его настоящий родитель.

На Арсения сейчас смотреть не получается. Только на сцепленные между собой пальцы. Ком в груди нарастает.

– Я его учил, помогал с уроками, залеплял пластырем раны. Я делил с ним радости и горести, воспитывал, рассказывал перед сном разные истории. Играл в мяч на заднем дворе, проверял уроки. Был отцом и матерью. Мне было невыносимо… ненавидел себя за то, что испытываю. И когда мы обсуждали, как он поедет во Францию, как будет поступать… он же мне даже на ломаном французском что-то говорить пытался! Я себя возненавидел.