Факелы на зиккуратах (СИ)

– Так слу-у-ушай, – неожиданно протянул Аластер, оживившись. – Ты видел Велойча в бабском прикиде? И как он выглядит? Страшней, чем в своем мундире, или за те бабки, которые он Евфимии отваливает, его в том гадюшничке регулярно признают королевой бала?

Фабиан засмеялся.

Действительно – а как выглядит Велойч в бабском прикиде? Как грубая носатая тетка с кадыком. И при этом какая-то органичная в своей несуразности. Фабиан увидел тогда женщину, очень похожую на Второго Консула, а не Второго Консула в женском платье. Это навевало на определенные размышления.

– Тетка из него страшная. Но харизматичная, у нее этого не отнять. – Подумав, признал Фабиан.

– Ты бы ее нагнул? – прищурив маслено заблестевшие глаза, промурлыкал Аластер.

– Нет, уволь, – скривился Фабиан. – А ты?

– Не-е-ет, – усердно морщась от отвращения, протянул Аластер. – Мне еще ради какой-то горгульи себе изменять!

Фабиан усмехнулся. Аластер был верен себе: он категорически отказывался от любых попыток навязать ему лидерство, но при этом с огромным удовольствием трепал лидеру нервы – из любви к искусству, и ничего личного.

Более-менее пришедший в себя и даже воспылавший жаждой жизни Аластер все ждал удобного момента, чтобы спросить еще об одной вещи, которая распирала его изнутри; но если выбрать неудачный момент, то Фабиан может здорово окрыситься, а это нужно меньше всего. Характер у него и без того поганый, и Аластер с удовольствием портил ему кровь, благо и нужно было совсем немного, чтобы Фабиан взорвался и начал призывать на его голову все кары небесные, что доставляло Аластеру невиданное удовольствие, но все-таки хотелось узнать, на каких условиях разбежались Равенсбург и Альбрих, а поэтому приходилось удерживать себя от слишком болезненных острот. Аластер позволял Фабиану издеваться над собой, сам издевался над ним, а сам все ждал, ну когда же, когда же скрытный Равенсбург даст знать, что он хочет этим поделиться.

Фабиан хотел именно этого – поделиться. История с Альбрихом не прошла для него бесследно, как бы он ни хотел убедить себя в обратном. Альбрих, сами эти отношения с ним остались в прошлом. Фабиан не испытывал желания называть его по имени, когда они упивались ими, когда новизна, запретность связи и вседозволенность, которую предоставил ему Альбрих, была свежа; и уж тем менее он вспоминал о том, что Альбриха в общем-то еще и по имени звать можно – было, когда все это осталось в прошлом. Альбрих вел себя как слишком взрослый, слишком опытный, слишком избалованный властью человек, и при этом как хватающийся за последнюю надежду выжить смертельно больной человек. Он душил Фабиана своим желанием знать о нем все, мельчайшие детали, которые для Фабиана не значили совершенно ничего; он душил Фабиана своим желанием дать слишком много – купить, соблазнить, совратить своим всемогуществом, и Фабиан пользовался возможностью доступа к каким-то вещам, местам, событиям, но Альбрих становился навязчивым, и Фабиан перестал расценивать это как прагматичные товарно-денежные отношения – Альбрих получает доступ к телу, Фабиан – доступ к чему-то иному. Альбрих душил Фабиана и попытками контролировать всю его жизнь. Виданное ли дело – приказывать ему, где и под чьим началом проходить стажировки, у кого писать семестровые и годовые работы, в каком департаменте готовиться получить место. Которое ему опять же обязался предоставить Альбрих лично. Но именно потому, что Фабиан уже получил возможность сравнивать, он не хотел стажировок в службе Первого Консула: там происходило слишком много, и при этом не происходило практически ничего. Параноидально подозрительный Альбрих хотел знать все обо всех, требовал, чтобы все совершалось так, как он приказывает, настаивал на том, чтобы лично принимать практически все решения, и это было неэффективно. И что-то было извращенное в том, чтобы требовать отчета по всем действиям. Ничто не настраивало Фабиана против человека, как эти претензии. Он мог быть совсем молодым и не обладающим достаточным опытом, но глупым он не был. И такой зависимости не переносил. И помимо этого, он не считал эти отношения обязывающими. Ни Альбрих не говорил ничего об их долгосрочности, ни Фабиану такая мысль в голову не приходила. Они не могли заключить брак, законодательство этого не предусматривало, а даже если бы и так – Фабиан очень удивился бы, предложи Альбрих ему что-то такое. Они оставались друг другу чужими, не несущими никаких обязательств, хотя Альбрих считал иначе. Альбрих и был рад, наверное, изменить это, но не знал, как. Фабиан не испытывал в такой перемене необходимости, а может, и не знал, что это может быть нужно. У него был Аластер, чтобы вести душещипательные беседы, если ему вдруг припрет завести разговор о душах. Тем более условно оклемавшийся, поблескивавший любопытными глазами Аластер сидел напротив и только что не ерзал от желания услышать мельчайшие подробности, и явно не о нижнем белье «дамы Летиции».

– Оказывается, твоя беспринципность имеет границы, – вставая, произнес Фабиан.

– Моя беспринципность безгранична, но мое чувство прекрасного – еще как, – отпарировал Аластер, разваливаясь на стуле, следя за Фабианом, подходившим к автоповару, задумчиво изучавшим меню, отдававшим распоряжения. – И между прочим, ты мог бы спросить меня, что я хочу на обед, раз уж взялся пользовать мой автоповар на моей кухне.

– И как твое чувство прекрасного соотносится со вчерашней попойкой в зомби-зале? – не поворачиваясь, полюбопытствовал Фабиан. – И между прочим, ты уже способен поглощать пищу без того, чтобы выблевать ее? Рад слышать. Что ты хочешь на обед?

Аластер бросил в него кофейной ложкой. С координацией у него все еще было неважно, замах получился слабеньким, но ложка таки угодила в спину Фабиана. Аластер стек по стулу вниз, уронил голову на его спинку и уперся коленями в стол.

– Придурок, – попытался злобно огрызнуться он. Получилось беспомощно.

Фабиан носком отшвырнул ложку к холодильнику и обреченно покачал головой.

– У меня вопрос, Фальк. Представим, что Велойч возбудится на твои ручищи, ножищи и ртище. И он поставит успешное прохождение практики в прямую зависимость от усилий твоей вирильности по удовлетворению его извращенности. Твои действия?

Фабиан подошел к буфету, взял тарелки, понес к столу.

– Боюсь, практику я завалю. Но опротестовывать характеристику Велойча буду очень усердно, – вежливо улыбнулся он. – И маленькая деталь. Я мог случайно, совершенно случайно оказаться в том борделе, потому что бедному студенту, который к тому же сирота, приходится пользоваться любыми возможностями заработать немножечко талеров. И я благоразумно держу язык за зубами. А ну как не менее случайно в том же борделе окажется какой-нибудь ушлый журналюга, который прославит «даму Летицию»? а?

После очень долгой паузы Аластер осторожно сказал:

– Фальк, ты побарахтался с Альбрихом, послал его нахрен и думаешь, что тебе все по плечу. Альбрих может быть тебе по плечу. Велойч… та еще гадина. Он во вторых ходит уже добрую дюжину лет. Пятерых первых переслужил. А скольких в отставку выпихнул, знает только он. Я бы поставил на пять. Так что ты осторожней там.

– Я осторожен, – процедил Фабиан и повернулся к нему спиной. Аластер зевнул и снова уронил голову на спинку стула.

– Да-да-да, – вяло отозвался он. – Верю, верю, как же.

Фабиан все стоял посреди комнаты, сжимая и разжимая кулаки. В словах Аластера был смысл, черт побери. Четырнадцать лет Велойч был Вторым Консулом, а до этого ходил в младших, еще до последней реформы. Такое долголетие не могло не иметь причин.

– И все равно, – резко развернувшись к Аластеру, жестко сказал Фабиан. – Пошел он к черту. Выживу.

Аластер поднял голову и довольно прищурился.

– Оказывается, твоя беспринципность имеет границы, – злорадно произнес он, стараясь сымитировать интонацию и даже тембр голоса Фабиана.

Фабиан хрюкнул и криво усмехнулся – он не мог слишком долго злиться на Аластера.

За очередным экзаменационным циклом, защитой рефератов и подготовкой к очередной практике, за очередными склоками в Академии, в которых Фабиан был если не основным действующим лицом, то заинтересованным, он не обратил внимания на некоторые события на самом верху. Сенат принял к рассмотрению реформу консулата, и это оглашалось на информационных каналах очень широко. Этому даже посвящали семинары и коллоквиумы, на которых выступали не только преподаватели, но и чиновники из консулата и Госканцелярии. Было много говорено об исторической необходимости, социальном императиве, соответствии духу времени и прочей требухе, за которой стояло только одно: личное мнение, ничего общего не имевшее с действительностью, а личное мнение, как известно, очень легко поддается влиянию. Некоторое время усердно выходили самые разные аналитические заметки, которые пытались обосновать необходимость реформы на каких-то примерах, аналогиях и прочем. Фабиан пытался поначалу следить за этой кампанией, но это значило снова сталкиваться с призраком Альбриха, который отчетливо маячил за всей этой кутерьмой, – и морщиться недовольно от невозможности не припоминать все, что с ним было связано. Но кампания сходила на нет, заметки становились все реже. А затем – тишина. В неделю, на которую было назначено рассмотрение проекта реформы, информационные каналы говорили о чем угодно – об открытии нового развлекательного парка, первом успешном захвате метеорита в нескольких световых часах от Земли и соответственно нескольких тоннах руды, которая должна была обрабатываться на экспериментальном заводе, курируемом все тем же вездесущим Велойчем. Ни слова о реформе. Только через несколько дней, просматривая сенатский вестник, Фабиан с удивлением обнаружил, что реформа провалилась, и изумился, что об этом сообщалось в трех строках на предпоследней странице. А до нее – блиц-интервью Седьмого Консула, который считал, что подобное решение является оправданным, а единовластие, на котором как раз и настаивали романтики от политики, несет в себе потенциальное зло, что и прослеживается на примере доконсульской республики, которая была элегантно преобразована в монархическую. И отчего-то волной хлынули воспоминания о страстно проповедовавшем необходимость единоначалия Альбрихе.