Факелы на зиккуратах (СИ)

Своим собственным скелетом Велойч обзавелся как бы не в те самые четыре года. Он обнаружил тогда, какое странное любопытство вызывает у него девичья одежда. Эти прелестные туфельки с бантиками, ажурные гольфики с оборочками, леденцовые цвета, восхитительная многослойность, пьянящая щедрость, которой девочек наделяли самыми разнообразными тканями. Как обидно было после этого возвращаться к неказистым земельным цветам, к однотипным моделям, к отвратительно практичной обуви, которую дизайнеры упорно разрабатывали для мальчиков! Кто знает, что именно возбуждало Эрика в этой двусмысленной ситуации:сама возможность надеть девичье платье, выглядеть не мальчиком – или ее неправильность, запретность. Хотя последнее становилось очевидно Эрику куда позже. С маленьких детей спрос невелик, даже истеричная мать Велойча, да что там, его социопатичный отец умилялись, когда он представал перед ними в облике принцессы. Когда же он попытался проделать то же самое в одиннадцать лет, то был нещадно порот, и ситуация приобрела тот самый порочный, дурманящий, влажно пульсирующий смысл. В том, чтобы носить одежду, традиционно, социально приписываемую противоположному полу, не было, наверное, ничего интересного; Эрик Велойч вообще был почти равнодушен к одежде, оказываясь способным носить один и тот же фасон костюма, сорочек-рубашек, храня верность одному и тому же цвету, только в разных его оттенках, десятилетиями. Сама одежда его почти не привлекала. Что манило, так это та самая запретность, неправильность положения. Велойч получал от облачения в женские одежды куда больше удовольствия, эротичного по сути, чем от времени, проведенного одетым в платье; оно усиливалось многократно, когда он занимался сексом, точнее, когда с ним занимались сексом, а на нем по-прежнему была женская одежда. Снимая ее, удаляя макияж, отчуждаясь от запаха женских духов и женского мыла, Велойч испытывал суховатую, пыльную печаль. Когда же он облачался в привычный всем и каждому костюм, им овладевало разочарование. И оно тоже было эротичным по своей сути, и им Велойч оказывался способным не наслаждаться, но утешаться. Это была та каморка в многоэтажном здании его жизни, в которую Велойч допускал самых и самых проверенных людей, и ее он посещал очень редко. И чтобы не разоблачили, и чтобы не пресытиться запретностью.

Велойч не пытался сделать страшную и ужасную тайну из своего увлечения своим же полом. Это было тем более разумно, что на верхних этажах пирамиды, к которым он принадлежал, такое увлечение не то чтобы одобрялось, но на него смотрели снисходительно, считали очень забавным способом потакать своим слабостям. Велойч был и достаточно мудр, чтобы не бравировать своим увлечением, предпочитая наслаждаться им в проверенных местах и с юношами, чья подноготная была тщательно изучена его же службой безопасности. В свободное от своего увлечения время он изящно избегал назойливых попыток восторженных дам стать супругой одного из консулов, а тех, которые предлагали себя в качестве ширмы, отшивал крайне грубо и припоминал им это оскорбление куда позже, когда они и думать забыли. В проверенных местах, в которых Велойч встречался с проверенными же людьми, он и предавался не только содомии – о, как он любил именно это слово, как он жаждал быть именно что содомизированным, а не все остальное, скучное – предаваться разврату, что там еще придумывают эти пуристы – но и своей любви к переодеваниям.

Странным образом, по здравом размышлении Велойч был почти не удивлен, когда во время одной из таких «пасторальных пиесок» заказ из ресторана при клубе ему принес Фабиан Равенсбург собственной персоной. Велойч с удивлением ощутил, как его брюхо наполнилось жидким азотом, не меньше, как отвердели и закристаллизировались от невероятного холода кишки, как застыла в жилах кровь. Клуб был забавным, демонстративно хранящим верность традициям того, не роботизированного века, и готовили в его ресторане люди, еду подавали люди же, и из кухни еду торжественно несли все те же люди, на подносах, под серебряными колпаками, с торжественно поднятыми подбородками – как сейчас Равенсбург, одетый в униформу сервисного работника клуба, сервировал завтрак, наливал шампанское, вежливо улыбался «даме Летиции» и Карлу. Ощущения, в которые Равенсбург одним своим присутствием и вежливой, доброжелательной и безликой улыбкой вверг Велойча, были, наверное, самым ярким впечатлением за многие месяцы, и хотя бы за это Велойч был ему благодарен. И Велойч неохотно признавал: благодарен. Куда больше, чем за бесстрастную улыбку, за неузнавание, за то, что Равенсбург не пытался как-то дать понять, что хочет поиметь что-нибудь за свое знание.

Велойч выждал трое суток; Фабиан никак не дал о себе знать. Хотя и мог бы, через того же Армушата. И это не считая возможности воспользоваться внутренними каналами связи, доступ к которым у него сохранялся – как-никак Фабиан прошел не одну стажировку и собирался проходить еще. Велойч и пригласил его, как бы на собеседование. В конце концов, заявка о прохождении практики в аппарате Второго Консула – это значительное событие, а Фабиан все же был всего лишь второкурсником и не мог не понимать, что были люди и старше, и заслуженнее.

И Фабиан сидел перед ним. Он возмужал, повзрослел, огрубел. Велойч непроизвольно подумал, что «дама Летиция» была бы крайне довольна, если бы такой Фальк ваан Равенсбург продемонстрировал свою ею заинтересованность. Тем более, что этот Равенсбург был бы бесцеремонен и даже брутален именно в той степени, которая сдабривала бы удовольствие «дамы Летиции» жгучими, почти болезненными приправами. И точно также Велойч понимал, что он не допустит Равенсбурга в свою маленькую каморку, в которой «дама Летиция» хранит свои парики и корсеты, потому что слишком велик шанс выскользнуть из рамок простого удовольствия и сорваться в бездну личных, очень личных отношений. А этого Велойч хотел меньше всего.

Поэтому, а еще потому, что Велойч не мог не торжествовать, он вел с Фабианом бессмысленную светскую беседу, интересовался успехами в учебе, мнениями о том и о сем и затягивал ее, чтобы как можно дольше не перейти к той теме, которая интересовала его больше всего. Попутно он проверял, насколько выдержан этот мальчишка, из-за которого потерял голову Альбрих.

Мальчишка был выдержан. Он делал положенные комплименты, отвечал в меру развернуто, с честью выстаивал под издевками Велойча, уместно понимал или не понимал его двусмысленности и был просто хорош. Наверное, хозяйка той богадельни, оказала бы услугу значительному лицу и послала бы вместо Карла Фабиана, если намекнуть. Но Велойч предпочитал представлять, как это было бы, и знать, что он никогда этого не сделает.

Велойч поинтересовался надеждами, которые Фабиан возлагает на практику в департаменте транспорта, и Фабиан неуловимо изменился. Он на пару миллиметров отвел назад голову, чуть выше вздернул подбородок, у него, черт подери, затрепетали ноздри, и он с наслаждением, которое было настолько ощутимым, что его, наверное, потрогать можно было, начал рассказывать, как он хочет узнать больше о его работе. Скучнейшая тема, а Велойч с недоверчивым смешком остановил Фабиана после десяти минут страстного монолога.

– Неужели это действительно так увлекательно девятнадцатилетнему юноше? – посмеиваясь, спросил он.

– Нисколько не интересно, – невозмутимо ответил Фабиан. – Несомненно, найдется немало людей, которым все эти цифры, графики, алгоритмы и прочее кажутся пением ангелов, но не мне. В этом плане я совершенно нормален и не представляю угрозы обществу.

– Рад слышать, Равенсбург. – Велойч криво усмехнулся и посмотрел на пустую чашку. Подняв глаза на внимательно следившего за ним Фабиана, он поднял брови. – Распорядитесь о кофе, – приказал он наконец.

Фабиан встал, задержался на секунду, изучая Велойча, с комфортом расположившегося в кресле, затем подошел к его столу и по коммуникатору отдал распоряжение его личному помощнику.

– Решили воспользоваться современными технологиями? Не пожелали сами сделать его? – ехидно спросил Велойч.