Факелы на зиккуратах (СИ)

Содегберг на осторожно высказанное недоумение Велойча по поводу забавной активности первого ответил не сразу. Огляделся, провел языком по зубам, наконец перевел глаза на Велойча.

– Первого легко понять. Достойные практиканты, из которых можно вырастить преемников, сейчас такая редкость. Насколько я могу оценивать современную молодежь, это либо бесхребетные амебы, либо самовлюбленные недоумки. У Равенсбурга есть хребет и есть мозги. А еще у него есть самолюбие, дражайший Эрик, – неторопливо ответил он. Велойч ощущал его странную осторожность, осторожность опытного сапера, идущего по минному полю, видящего все мины и все равно обливающегося потом, выискивая незамеченную.

– Слышать от вас такое о простом школьнике – отличная характеристика, Аурелиус, – сморщился в ухмылке второй. Содегберг изобразил улыбку и отвел глаза.

– Мне некоторым образом жаль, что у вас будет всего три недели, чтобы познакомиться с ним поближе, – произнес он.

– Хм, – протянул второй. – И это еще более удивительная ремарка. А вам не жаль, что он провел под вашим надзором всего две недели?

Содегберг перевел на него взгляд, снова попытался растянуть губы в улыбке.

– Едва ли мальчишка мечтает о карьере архивариуса, пусть и влиятельного, Эрик, – кисло отмахнулся он. – Эм, и в некотором роде если, скажем так, -он задумался. – Если, скажем так, – снова повторил он, – Государственная Канцелярия подтвердит свою полезность в историческом плане, то преемники найдутся, Эрик. Педантичные, неторопливые, инертные. Я готов признать за мальчиком педантичность. Он дотошен, очень дотошен. Согласны?

– Согласен, – с приемлемой готовностью ответил Велойч, раздумывая над забавной фразой о полезности Госканцелярии. Чтобы Соденберг да не доказал полезность своей богадельни? Кокетничал старик, не иначе.

– Мне все-таки кажется, что его желание проходить практику в Госканцелярии было связано с этаким, знаете ли, юношеским идеализмом. Не с желанием обосноваться в ней. А вот вам он мог бы быть интересен.

Велойча порадовало сослагательное наклонение, которое Содегберг употребил, да еще сопроводил его многозначительным взглядом. Они в любом случае говорили о первокурснике, они в любом случае говорили о разменной монете. И при этом Велойчу было интересно, что в мальчишке привлекало и Содегберга, и Армушата, и других чиновников, с чьими характеристиками он знакомился.

Странным образом холоднокровный Второй Консул оказался очарованным Фабианом. Он словно грелся в яростных темных глазах, словно загорался вместе с яростью Фабиана, которая разгоралась в нем с привлекательной неторопливостью, словно вспыхивал от любопытства, которое мальчишка проявлял к скучнейшим темам. Его было очень трудно раззадорить до такой степени, чтобы Фабиан опрометью бросался в жаркий спор на очередную животрепещущую тему: мальчишка упрямо отказывался ввязываться в спор, скрежетал зубами, сжимал кулаки, задерживал дыхание так долго, что Велойч с любопытством ждал: задохнется или нет? Нет, не задыхался, переводил дыхание, успокаивался и улыбался уголком рта; высшие силы свидетели: не будь Велойчу хорошо за сорок, эта ухмылка была бы расценена как оскорбление, и он ввязался бы в драку, чего доброго. Его счастье, что возраст был далеко не юным. Его же счастье, что даже будучи юным, Велойч вел себя скорей как прожженный интриган годах этак о семидесяти. И наверное, чтобы посмеяться над самовлюбленным Велойчем, судьба подкинула ему возможность пережить чужой юношеский пыл как свой собственный.

Три недели практики пролетели как один день; вопреки сплетням, которые Аластер вынюхал, Велойч оказался почти приличным человеком, гадким, не без этого, вредным до патологичности, способным улыбаться уродливо, тошнотворно – и при этом вдохновляюще увлеченным. Он курировал невероятно дерзкие программы, которые обладали минимальной практической выгодой, были зубодробительно наукоемкими и безумно интересными. Фабиану снились плавающие города, города в пустынях, города на околоземной орбите, невероятные исследовательские проекты, которые предстояло перепрофилировать, но не сразу, а через десятилетия, и хотелось быть причастным к этому, быть частью, что ли. Трех недель было катастрофически мало, как выяснялось, и как бы Фабиану ни хотелось снова оказаться на передовой с первым, эта невыразительная на первый взгляд работа, которую проводил второй, привлекала его не меньше.

Велойч издевался над высокими покровителями государственного сиротки Равенсбурга с особым смаком. Он начал в первый же день, когда после велеречиво оформленных и с ядом преподнесенных поздравлений по поводу начала очередной практики в Консулате сообщил о том, что в связи с некоторыми структурными изменениями государственному сиротке предстоит прохлаждаться под его опекой жалкие три недели. А затем – затем он может в очередной раз доказать свою невероятную профпригодность непосредственно Первому Консулу, который просто изнывает от нетерпения лицезреть его в своих пенатах. Второй, произносивший фразы медленно, словно убаюкивая, исследовал Фабиана не хуже туннельного микроскопа, следя за каждым движением мышц на его лице. Новость была ошеломительной, Фабиан не удержался и искривил губы на секунду, даже меньше, но второму и этого было достаточно. Он был удовлетворен.

Альбрих перенес встречу с Магистратом, чтобы лично приветствовать Фабиана. Казалось, Эраст не одобрял такого поведения, но помалкивал. Первый вынужден был спешить на встречу, Эраст не сдерживал недовольства, выплевывая распоряжения. Фабиан жаждал крови.

Юго-запад опять бурлил. Попытка Магистрата распределить энергодобывающие предприятия по другим регионам уже привела к оттоку инвестиций и валу слухов о дальнейшем ухудшении. Народ на юго-западе был горячий, волнения начались в два счета, и первый снова отправился в самое пекло. За ним увязались несколько членов Магистрата и съемочных групп. Эраст оставался в столице, потому что «Консулат», Тимбал неотлучно находился при первом при любом раскладе, и разумеется, Фабиан.

Первый был зол. У волнений, которые еще пару дней казались стихийными, к его появлению в пятьдесят четвертом округе уже определились лидеры. Причем из старой элиты, той, которую сместили около полутора десятилетий назад. Муниципалитет в полном составе был блокирован в здании, правления предприятий парализованы, лидеры бунтующих – самоуверены сверх меры. Ему не помогал опыт, самоуверенность, агрессивность, не помогало ничто: лидеры не желали идти на уступки, и не уступок они требовали от консулата, а капитуляции.

Фабиан вынужденно оказывался первым, кто терпел дурное настроение Альбриха. На Тимбала тот рычал, но не более, а на Фабиане, который отвечал за завтраки-обеды-ужины, одежду, связь с Консулатом, срывал всю злость. Попытки огрызнуться приводили к ругани и угрозам испортить характеристику. Фабиан злился и представлял в красках, что сделал бы с первым, буде ему предоставилась такая возможность. Освежевание живого еще Альбриха было нежнейшей, гуманнейшей пыткой. А первый все изматывал комиссию, трепал нервы лидерам бунтовщиков, накручивал себя и срывал злость на Фабиане.

К концу подходила вторая неделя. Фабиан был отправлен с совещания восвояси с требованием обеспечить ужин. Подразумевалось, что Фабиан же будет исполнять роль официанта. Прислуживать, иными словами. Видите ли, Первый Консул оказался в ситуации, когда кругом враги, со всех сторон следует ожидать провокации, и вообще, следует проверять на наличие отравляющих веществ все продукты питания. Вот датчик, но еще и на вкус пробовать следует. И к зверствам, которые Фабиан жаждал устроить над Альбрихом, добавились другие, не такие изобретательные, но не менее эффективные, которые он собирался проделать с Тимбалом.

Первый ввалился в квартиру, на ходу срывая галстук, разрывая ворот рубашки, дыша шумно и тяжело, и он был определенно пьян. Где, а самое главное с кем он умудрился напиться до весьма неустойчивого состояния, было очень любопытно Фабиану, и хотелось, чтобы на следующий день стало не менее любопытно Тимбалу. Он рявкнул на Фабиана, требуя кофе, повернулся к нему, склонил голову к плечу.