Факелы на зиккуратах (СИ)

Фабиан змеиным движением ухватил его за волосы и прижал щекой к столешниице. Аластер взвыл, уперся руками в стол, пытаясь вырваться. Фабиан тяжело дышал в нескольких сантиметрах от его уха, подбирая слова. «Если я захочу знать что-то о первом, я спрошу тебя в последнюю очередь», – хотел он сказать сначала, но отмел как слишком интимные, слишком много от него имеющие.

– Не лезь не в свое дело. Или мне обратиться к другим? – прошептал он в самое ухо Аластера; тот содрогнулся, затаил дыхание, словно его погладили против шерсти, осторожно выдохнул.

– Я поспрашиваю, – беззвучно прошептал он. Фабиан услышал, отпустил его, уселся ровно, пододвинул к нему тарелку с сандвичем. Аластер сел, взъерошил волосы, высунул кончик языка и хитро улыбнулся. – Ты же не настолько идиот, чтобы отказываться от практики в свите первого ради сомнительного удовольствия подружиться со вторым?

Фабиан положил правую руку на сгиб левой и молча поднес левый кулак к плечу. Аластер надулся. Фабиан злорадно ухмылялся.

К наслаждавшемуся обедом Эрику Велойчу присоединились седьмой консул и магистр транспортного совета Оппенгейм. Второй вежливо произнес: «Добро пожаловать», но улыбнулся при этом так кисло, что у полуслепого олигофрена не возникло бы сомнения в том, как он не рад компании. На счастье Оппенгейма, он не отличался эмпатией. На счастье седьмого консула, он отличался наглостью. Велойч это знал, бросил тоскливый взгляд на выход и тяжело вздохнул.

Оппенгейм, а с ним и седьмой решили, что десерт является отличной возможностью поговорить о реформе магистрата, которую так усердно пробивал первый консул. «Ломать не строить», – буркнул Велойч и отложил вилку.

– С нами проводили собеседование советники первого, – меланхолично произнес Оппенгейм и взял чашку.

– Как интересно, – протянул Велойч и повернулся к седьмому. – У магистров гипертрофировано чувство собственного достоинства, тебе не кажется? Не они снисходят до советников, а советники снисходят к ним.

– Осмелюсь напомнить, консулат обладает бездной возможностей заблокировать любое решение любого совета магистрата. Одной из возможностей является вето отдельного консула, – флегматично отозвался седьмой.

– Которое было применено, дай-ка подумать, три раза. Три раза за всю историю Консульской Республики. Причем во всех трех случаях после соответствующих изменений решения магистрата все-таки были утверждены. Нет?

Седьмой печально смотрел на него.

– А теперь представь. Оппенгейм получает добро от магистрата на обновление магистралей. Консулы изучают план, все дружно говорят, что дело очень нужное, а дело очень нужное, затем они изучают бюджет, говорят, что сумма, которую требует магистрат, слишком щедрая, а давайте-ка мы ее сократим на 25 %. В принципе, учитывая, что Константин не дурак, а ты ведь не дурак, ты эти 25 % изначально в план обновления и вкладывал. А первый, недовольный тем, что Константин отказался собеседоваться с его советниками, накладывает на план вето. Вот такая фигня, – седьмой развел руки.

– Даже на такое намекали? – второй повернулся к Оппенгейму. Тот пожал плечами. – Это было бы самоубийством, Гидеон. Политическим самоубийством. Три случая вето – там было откровенно очевидно, что и проекты слабые, и преждевременны, и ненужны в принципе. Но… – он посмотрел на Оппенгейма. – Первого, даже первого и даже после волнений в сорок седьмом и сорок девятом раскатают в тонкий блин. И никто, и особенно я, за него не вступимся. Еще и подсобим.

– Это если просто ветовать, Эрик. А если для начала предложить свою реформу?

– Реформу магистрата?

– Реформу энерготранспортной сети.

– Еще одну?! – ужаснулся Эрик. Седьмой засмеялся.

– Волнения в сорок седьмом и сорок девятом показали, как несовершенна система, господин второй консул, – печально произнес Оппенгейм, – и ее несовершенство ставит под удар всю промышленную систему севера.

– И первый может преподнести это так, что зарыдают даже стены.

– Просто из-за отказа собеседоваться? – хмыкнул второй, хотя отлично понимал, о чем шла речь.

– Просто из-за отказа собеседоваться с его советниками, – сухо ответил Оппенгейм.

– Кто-нибудь знает, что он затевает? – раздраженно спросил Велойч. Седьмой повернулся к нему. После полуминутной паузы Велойч раздраженно похлопал ладонью по столу.

– Скажи мне, друже, – добродушно пробасил седьмой, – а как продвигаются дела с тем красавцем, который подменял Эраста в легендарной и героической командировке первого в сорок седьмой округ?

Оппенгейм, принявшийся было за десерт, заинтересованно поднял голову. Второй покосился на него.

– Я очень надеюсь, что Содегберг не ошибался на его счет, и мальчишкой можно будет манипулировать, – криво усмехнулся второй.

Оппенгейм отложил вилку.

– Но? – спросил он.

– Но не уверен.

Второй Консул не счел нужным делиться ни с седьмым, ни с другими коллегами, что еще в октябре Фабиан Равенсбург подал ему прошение о прохождении стажировки в его штате. Государственный Канцлер знал, мимо него такие вещи не проходили. Но и он никак не дал понять, что осведомлен. Второй Консул, ознакомившись с личным делом студента Равенсбурга, счел нужным удовлетворить прошение. Содегберг наверняка знал об этом и по-прежнему ничем не выказывал своей осведомленности.

Кроме Содегберга о прошении Фабиана знал еще один человек, и не просто знал, а активно, деятельно, настоятельно выказывал свое мнение по этому поводу. Второй Консул узнал об этом, когда Альбрих изъявил желание заглянуть к нему в гости. Это желание было неожиданным, крайне непривычным. Альбрих был дружелюбен с остальными ровно настолько, насколько позволяло ему его недоверие. С другой стороны, и Велойч знал это очень хорошо, мадам первая не могла похвастаться и этим. Она была хороша, когда нужно было организовать для первого бал, прием, вечеринку, сопровождать его же на разных мероприятиях, а еще – когда он сражался за право быть первым, когда проводил свою кампанию по выдвижению себя в лидеры. Она была эффективна, изобретательна, наслаждалась ослепляющим светом юпитеров, даже жесточайшими требованиями, которые предъявляли ей все кругом, в том числе и сам Альбрих. Взамен у нее был почти ничем не ограничиваемый бюджет, почти ничем не ограничиваемое уважение публики и зависть близ стоящих. Альбрих на ее тщеславие смотрел снисходительно, тем более что оно не мешало ей быть полезной ему. Но тому же Велойчу, да что там, Содегбергу Альбрих доверял куда больше и относился к ним куда теплей. Что никак не объясняло внезапной жажды первого лицезреть Велойча в неформальной обстановке. Уж чего-чего, а нежных чувств они друг к другу не испытывали. Сотрудничали, куда без этого, даже Альбриху были нужны соратники, но Велойч по злому ли умыслу, из вредности или из банального самолюбия предпочитал не вовлекать первого ни в один из своих проектов: научен был на горьком опыте других людей, что если Первый Консул брал под свое кураторство проект, который с большой долей вероятности оказывался успешным, и как только его успешность подтверждалась, очень ловко и почти незаметно для посторонних его единовластным руководителем оказывался Первый Консул.

За полчаса до встречи Велойч перебирал снова и снова все возможные проекты, в которые хотел запустить руки первый, и ничего не приходило на ум. Велойч занимался, частью вынужденно, частью из-за собственных убеждений, долгосрочными проектами, которые едва ли через два поколения должны были окупиться, если вообще когда-нибудь оказывались рентабельными. Они того стоили: международный престиж, чуть ли не исключительный доступ Консульской Республики к недрам океана, чуть ли не в монополии Республики оказывающиеся проекты на околоземной орбите, и при этом постоянная необходимость доказывать всем и вся, что оно того стоит. Ничего из этого не могло заинтересовать Альбриха до такой степени, что тот добровольно унизился бы до неформального общения со своим первым соперником.

Велойч не понимал, что от него нужно первому, и по истечении первых сорока минут разговора. И только когда Альбрих поинтересовался как бы невзначай, считает ли Эрик программу по предоставлению рабочих часов практикантам успешной, он понял, что первый делает у него в гостях; более того, он понял, и каких усилий стоило первому не вгрызться ему в глотку прямо с порога с требованием отдать практиканта. Не какого-нибудь абстрактного, а того, которому были не против покровительствовать Армушат с Оппенгеймом, которого сам Велойч был не против заполучить в сотрудники, и особенно теперь, когда к характеристикам преподавателей школы юнкеров – сомнительной ценности документам, надо сказать – добавились отзывы преподавателей Академии. Следующие полтора часа первый и второй сражались за Фабиана: первый – чтобы заполучить его, второй – чтобы отстоять свое, и просто из вредности. Они вынуждены были прибегнуть к компромиссу. По три недели. Ни один не был доволен. Но Велойч в недоумении глядел на дверь, которую первый закрыл за собой так, что лучше бы хлопнул ею со всей дури, и его рука тянулась запустить чем-нибудь все по той же многострадальной двери, и при этом ухмылка упрямо забиралась на лицо: первый получил очень чувствительный щелчок по носу. Первый же стремительно шагал к выходу, кляня паскуду Велойча на чем свет стоит, кляня себя за потакание своей слабости, кляня Равенсбурга, возжелавшего практики не у него, кляня время, не желавшее изогнуться лентой и поднести ему прямо к носу ту петлю, на которой будет стоять Равенсбург, и все надо будет начинать даже не с той точки, на которой они расстались, верней на которой Равенсбург ловко ускользнул из его сетей.