Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– Отчего же? – пожимал плечами Яспер. – Твое призвание разве запрещает тебе давать интервью?

– Дело не в этом, – морщился Амор. – Я не могу, не хочу и не желаю этого. Понимаешь, я сделаю это однажды, и еще раз, и — куда я ни приду, люди будут говорить: ага, это тот тип, тот теле-священник, который так любит светиться на экранах. Разве ему можно доверять?

– Брось! – Яспер закатил глаза. – Какая чушь.

Для него — да, но не для Амора. Он не хотел этой славы, боялся ее. Он был скромным, незаметным человеком и желал оставаться им.

Что-то насторожило Яспера в его словах. Что-то странное, незаметное для неопытного человека. То, как Амор рассказывал о своих злоключениях и противостоянии с Альбой, было забавно — Амор преподносил это как веселое приключение, шутливую вражду близких друзей. Но когда речь заходила о том времени, когда он служил в нигерской деревне, когда речь заходила о чем-то, связанном с его работой, словно тень опускалась на его лицо, улыбка исчезала и голос звучал иначе, совсем не весело.

Яспер попытался припомнить: было ли сказано что-нибудь о епископатах, приходах, о священнике Аморе Даге? О первом и втором — да. О третьем — очень мало, и именно тогда эти меланхоличные интонации становились особенно заметными. А спрашивать об этом — Яспер понимал слишком хорошо, как болезненно это может быть. Обратись кто к нему с простым вопросом: тебе, наверное, жалко, что больше не доведется служить? – Яспер не отреагировал бы. Вскинул голову, окатил наглеца ледяным презрением — запросто. Но боли это не уняло бы. И Амор говорил о проектах Альбы Франк, о фондах, программах, успехах Эше Амади в учебе и его отчаянных настроениях, но ничего о том, что происходило в епископате. О том, что именно ждало его — отца Амора Дага, приходского священника, долгое время служившего в глухой деревушке.

Встреча была ожидаемо короткой — жалкий час, и он был разорван долгими паузами: странно, но Яспер был счастлив видеть Амора, искренне и безгранично, был уверен — видел, что Амор не меньше радовался встрече, и при этом они оба боялись ее. Ни Яспер не спешил открываться — а раньше мог говорить часами о том, что беспокоило его, не давало жить спокойно, раздражало, злило, веселило, развлекало, и прочее; ни Амор не делился своими трудностями. Они были — Яспер не сомневался. К сожалению, Амор предпочитал не посвящать его в них. Это задевало — что само по себе было непривычным. Если вспомнить: Амор никогда не стремился посвятить Яспера в свои сложности. Их было много. Они были предсказуемыми, наверное: жизнь в нищей деревне практически без средств; сама деревня располагалась как-то неприятно близко от областей гипержары; когда-то давно — переезд в Африку и адаптация в совершенно иной, незнакомой цивилизации, а этот процесс длился всю жизнь и часто оказывался неуспешным. Кажется, у Амора были недопонимания и с вышестоящими, что тоже неудивительно: он, приезжий, вынужден был противостоять двойному неприятию — как чужой и как белый. Ожидаемые, в общем, сложности, о них говорить не стоило. Или, размышлял Яспер, лежа на узкой кровати, закинув руки за голову, изучая грязный потолок, было что-то еще и Амор просто предпочитал не обременять его? Возможно, не в последнюю очередь потому, что Яспер отмахнулся бы от них — что сложного может быть в жизни непритязательного деревенского пастора, что сравнилось бы с его, Яспера, злоключениями?

Вслед за такими невеселыми мыслями приходили иные: что именно Амор делает в лигейской столице, какие именно планы связывает с ним та хитрая хищница Альба. И как туманные дела Амора в столице, в компании Альбы и других, объясняют мрачные настроения? И не служит ли для них основанием нечто иное, что-то, заставившее его заметно помрачнеть, когда Яспер обратился к нему по привычке чуть насмешливо, фамильярно, но по-приятельски: «отец священник»?

Дни снова тянулись бесконечным селевым потоком, лишая возможности вдохнуть полную грудь чистого воздуха, порадоваться простым удовольствиям, принуждая ненавидеть саму эту жизнь, отрезавшую доступ к друзьям, привычкам, знакомым местам, сведшую свободу к крошечной клетушке, из которой Яспера не собирались выпускать. Адвокаты говорили с постными лицами: «Разумеется, ваше поведение не может расцениваться как однозначно соответствующее уставу, но найти определенные толкования поведения, категорически не соответствующие ему, тоже не очень легко. Это, знаете ли, борьба мнений». Это Яспер понимал. Как и другое: эти борющиеся нынче мнения единогласно подчинятся самому главному, а оно все так и не оглашалось. То ли Дейкстра предпочел забыть о рыцарях, принесших в жертву его присяге свое положение, то ли ему было неудобно, что он смог разработать и воплотить невероятные планы, с уверенностью смотрел в будущее лет этак на пятьдесят и упустил из виду те крысиные бои, которые завязались прямо под его носом.

В любом случае, это было — становилось — неплохое время. Яспера и приятелей перевели в отдельный блок, который мог даже сойти за номера люкс, у них была отдельная комната отдыха, а в ней значительно ограниченный, но все-таки приемлемый доступ в сеть, возможность находиться не весь день в камерах, а покидать их и общаться друг с другом. Охранники присматривали за ними, но не следили, и если бы не электронные браслеты на руках и ногах — хитрые штуковины, считывавшие биохимиофизические параметры огранизма, его географическое положение и способные связаться с охраной, если в разговоре их носителя прозвучат некие слова-триггеры, – можно было бы расценивать это заключение как сносное. Расследование, казалось, замерло; его завершение действительно не было выгодно никому, как откровенно признавалась ему Номуса Огечи.

– Я готова передать документы в суд, – уныло рассказывала она. – Даже не так, господин майор, я не вижу оснований передавать дело в суд. В этическую комиссию — запросто, чтобы ограничить наказание взысканием, возможно, понижением в звании, хотя даже это совершенно необоснованно. Но у меня есть руководство, а у него есть руководство, как вы понимаете, и я не могу с достоверностью сказать, какие именно мотивы оно преследует и какие распоряжения получает от своего руководства.

Яспер мог, наверное, просветить ее, навскидку назвав около пятнадцати причин. Самых разных: неудобство, которое они доставят тому самому «наивысшему руководству», чьего имени они все предпочитали не произносить; прецедент, который если не подстегнет другие бунты, то на дисциплине скажется точно. Личная месть — почему бы нет, Яспер Эйдерлинк был шипом в заднице, слишком самостоятелен, повсюду совал свой нос, на каждую мелочь предпочитал иметь собственное мнение, и остальные его товарищи были тоже не самым покладистым народом. Врагов у них хватало. В конце концов, просто держать их подальше от бурной общественной деятельности — чем не повод, потому что независимости что Яспера, что остальных вполне хватит, чтобы запустить кампанию за восстановление своего честного имени и сделать ее максимально гласной.

В то, что милая и идеалистичная девица Номуса Огечи делала все возможное, Яспер не сомневался. Ей не хватало ловкости, приобретаемой исключительно с возрастом, ей мешала ее же собственная совесть; на это накладывалось и желание что-то сделать для своей собственной карьеры, робость перед начальством и, возможно, мнение коллег — как бы ни говорили молодые люди, что они совершенно самостоятельны и им плевать на сверстников, авторитеты, тетушку из соседнего дома и булочника из своего квартала, они все-таки оглядывались на них, чтобы убедиться, что, по крайней мере, их заметили. Она была толковой, это Номуса Отечи. Она была привлекательной, и Яспер, если настроение у них обоих было сносным — неплохим — хорошим, делал ей комплименты, заигрывал и отвечал на флирт с ее стороны: она знала о своей привлекательности, была привычна к ней, находила привлекательным Яспера. Возможно, больше, чем сам он был расположен делать их разговоры на отстраненные темы чуть более личными. Он просто вспоминал то время, когда не просто был уверен в своей неотразимости — получал от этого удовольствие, находил это важным. Это было давно. Это было в иной жизни и с иным Яспером Эйдерлинком, которого он нынешний, встретив на улице, счел бы за фата.