Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

К сожалению, не все дети — нынче подростки, проведшие детство, воюя в самых разных местах и на стороне не пойми кого, – были привлекательным материалом для журналистов. За ними не скрывалось политических сокровищ, на них не очень легко было сделать удобный кое-каким структурам репортаж. Их было жалко, бесспорно. Но их было много. Это было неизбежным злом, особенно в местах, удаленных от крупных городов, где дети все еще были товаром, иногда ценным, иногда обременительным, но не незаменимым. Более того, эти дети при ближайшем рассмотрении оказывались обузой для бюджета — они нуждались в образовании, часто начиная с начальной ступени; им необходима была значительная медицинская помощь; они требовали длительной и сложной психологической и социальной реабилитации, которая часто оказывалась бесполезной, потому что избавить их от психозов, фобий и прочего удавалось не всегда. Они могли никогда не влиться в рабочий рынок, потому что многие были калеками. В конце концов, Африка была истощена. У нее не хватало средств на самое насущное, ущерб от военных действий был колоссальным, а они еще шли, и в некоторых местах очень активные, восстановление инфраструктуры, в ряде мест — промышленности, администрации, жилья, больниц, иными словами всего требовало огромных инвестиций, но чтобы решиться на них, нужно быть уверенным, что они окупятся. Дети-солдаты такой уверенности не вселяли.

Альба, ее помощники, Илария — все понимали это, однако рассчитывали на перемены в настроениях самых разных групп населения. Пока то, что они делали, пытаясь переломить законодательство, социальную политику, общественное мнение, было не самым организованным, у них была цель, но она не подкреплялась четко выработанной стратегией, разве в самых общих чертах. Альба пробовала все и всяческие средства, приходившие ей в голову, какие-то отбрасывала за невыполнимостью, к некоторым возвращалась и видоизменяла; дорабатывала, подкрепляла опытом своим и чужим, укрепляла кампанию новыми людьми, воспитывала старых. Она, на счастье своих спутников, не понаслышке знала о политической борьбе, отлично помнила еще по европейскому опыту, что можно проиграть сражение и даже войну и все равно оказаться полезным, получить выгоды — эгоистичные ли, ориентированные на достижение благих результатов. И она не унывала. Злилась — сердилась — говорила, что ненавидит эту проклятую африканскую необязательность и странные этикеты — тихо восхищалась совершенно особенным закатом — проводила часы на местных рынках, торгуясь, расспрашивая продавцов, кто изготавливал ту или иную штуковину, как и где, а потом восхищалась ей. Это было отличным стимулятором, как выяснялось; достаточно было пройтись вдоль стеллажей с такими покупками, подойти к полкам с поделками, изготовленными бывшими беженцами, бывшими же солдатами, понедоумевать, чем эти кривоватые, аляпистые, нефункциональные вещи заслужили свое место рядом с искусными изделиями. Задержать дыхание, всмотреться повнимательней, узнав, что эти вот безобразные поделки — часто первые самостоятельно изготовленные предметы детей-рабов, проведших первые двенадцать лет своей жизни на далекой ферме, работавших в поле, на ферме, в лесу, где угодно с трех часов ночи до семи часов дня в любую погоду, впервые увидевших азбуку в миротворческом лагере лагере; либо детей-солдат, попавших в отряд лет в восемь-девять лет и не видевших ничего, кроме оружия и постоянных походов, не слышавших ничего, кроме приказов командира. Не Альба, так Илария могли рассказать о художнике, создавшем нелепицу; Амор тоже, но он был не настолько красноречив — не так ловок, чтобы, рассказывая, так выворачивать историю, чтобы достичь максимального эффекта. Он, рассказывая, казался слишком сдержанным, казался безразличным, потому что старался не звучать особенно трагично. Это не вселяло в собеседника трагического чувства, желания посочувствовать — помочь; скорее, растревоживало собственную вину, а это могло оказаться губительным. С другой стороны, он все-таки был священником; он настаивал на том, чтобы оставаться верным своему долгу, своей клятве, своему призванию — как он их понимал. Как ни странно, несмотря на активное недовольство всех этой продажной церковью, к Амору все-таки относились как к исключению. К нему прислушивались, его мнения могли спросить. У Альбы были большие планы на его счет, Амор сопротивлялся им. Альба не отчаивалась. Она последовательно, при каждой удобной возможности говорила, как здорово было бы, если бы к политикам, общественным деятелям и простым людям обращалась не только она — белая, женщина, европейка, но и Амор.

Все это Амор хотел рассказать Ясперу — поделиться, потому что хотел верить, что он действительно расположен слушать — и сочувствовать, сопереживать, вникать и разбираться. Неожиданное настроение с его стороны. Амор то смотрел на внимательное лицо Яспера, – и в сторону, снова на его лицо (а Яспер, кажется, начинал беспокоиться) и опять в сторону. Вздохнув, он все-таки попытался рассказать, чего они уже достигли и на что рассчитывают потом.

– У Альбы каждый день новые идеи, – с мягкой, добродушной, немного неловкой усмешкой — словно ему было стыдно за нее, – говорил Амор. – Она знакомится с кем-то и тут же выпытывает, чем он может быть полезен. Я не успеваю удивляться, сколько у нее знакомых и скольких новых она завела.

Яспер согласно покивал головой. Подбадривающе улыбнулся. Полюбопытствовал:

– Помогает?

Амор пожал плечами. Начал задумчиво говорить:

– Это дело не одного года. Мы сначала хотели хотя бы что-то предпринять, получить какие-то гарантии, чтобы обезопасить детей. Пока они несовершеннолетние, им положены какие-никакие поблажки. Это не снимает ответственности за совершенное, но им обеспечивается возможность реабилитации. Альба рассказывала как-то, что в свое время достигла высот по затягиванию дел: тогда это помогало. Знаешь, придумывать разные поводы, чтобы случай того или иного ребенка отправлялся на пересмотр. Дети в это время проходили бы реабилитацию, а там как-то незаметно приходит срок истечения ответственности. Понимаешь?

– Очень практичная тактика, тем более для этого ничего делать не нужно, – усмехнулся Яспер. – Любой службе нужно полповода, чтобы перестать обращать на дело внимание, даже взятки не нужны.

Амор невесело улыбнулся.

– Беда в том, что это касается наказания несовершеннолетних солдат, расследования их обстоятельств, которые могли бы их оправдать, и всех остальных случаев в том числе. Затягивать расследование — это здорово, когда речь идет о нескольких случаях. Но их тысячи, Яспер. На моих глазах лагерь увеличился чуть ли не в полтора раза именно за счет таких детей.

Яспер слушал его — с трудом сдерживал улыбку: Амор говорил о «детях», хотя им могло быть по шестнадцать лет. Наверное, он был прав: этим ребятам, проведшим несколько лет в вооруженных отрядах, предоставлялась возможность вернуться в детство, научиться каким-то базовым умениям, которые другие дети осваивают самостоятельно в самом раннем возрасте. Наверное, заметь Амор улыбку Яспера, почувствовал бы себя задетым, замолчал и сменил тему. Яспер не хотел этого — он действительно желал знать, чем жив Амор. Есть ли в его жизни место для него. Какое место — где именно в его сердце может обосноваться Яспер.

Амор же рассказывал, то ли воодушевленный поощряющим молчанием Яспера, то ли просто желая поделиться своими сомнениями. Он говорил, что Альба настаивала на том, чтобы Амору вести себя чуть более активно: он, простой священник (на чем настаивал сам Амор), но с определенной славой — а в этом Альба была уверена — мог не просто обратиться к людям: это могла сделать она, благо знакомства в кругу журналистов помогали, это же было возможно для Иларии Декрит, и ее попытки были обречены на значительно больший успех — доктор, работавший в миротворческом лагере, а до этого волонтерствовавший в глухих деревнях, учивший там фельдшеров и повитух, заведомо был куда более уважаем, чем чиновник. Но Амор был священником — простым, подчинявшимся епископу, но далеким от роскошного епископского двора и даже прихода в крупном городе, предпочтя этому нищий поселок и оказавшись в нем к месту и полезным — очень, невероятно нужным. Как он ни пытался уверить себя в обратном, люди знали его, помнили о том, как Амор помог тому, и тому, и еще той семье; журналисты побывали в лагере и взяли интервью у людей, которых Амор вывел из зоны военных действий, и слова молодой женщины, просто, спокойно и смиренно говорившей, что он спас их от смерти, а у нее слезы текли по щекам, как-то враз стали легендарными, а секундные кадры с отцом Амором Дагом — чуть ли не символом милосердия. К Альбе обращались раз за разом, не уговорит ли она его на интервью, и Амор упрямо отказывался. Он жаловался Ясперу, что эта идея приводит его в ужас.