В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Саске, все это время смотрящий на дощатый пол обгоревшей веранды, поднял лицо, на котором играло неприятное выражение раздражения.

— Моя кровь и семья уже уничтожены, мой дом уже погиб, и не Итачи не стоит тысяч жизней, а миллионы судеб жалких отбросов не стоят жизней моей семьи и клана. Я уже опомнился от иллюзии доброго и честного мира шиноби. Я тоже ненавижу повторяться, поэтому скажу в последний раз: я не откажусь от мести и убью любого, кто встанет на моем пути.

— Тогда, — голос Какаши пронзила сталь холода, — я буду вынужден принять меры прямо здесь.

Саске не шевелился, понимая, что дела сейчас обстоят плохо: пожалуй, не стоило болтать лишнего. Даже если бы Какаши и решился бы сейчас убить его, Саске был уверен, что не проиграл бы своему учителю, поскольку сейчас ненависть, бурлящая в крови и ослепляющая разум, сделала его слишком сильным и уверенным в себе и своей мести. Но сейчас ему было это не нужно. Поэтому, наскоро подавив огонь в глазах, Саске постарался как можно спокойнее выдавить:

— Хорошо, простите, я не понимаю, что говорю. Я подумаю над вашими словами, но прошу: оставьте меня в покое.

Последнее прозвучало как предупреждение.

Саске сейчас походил на змею, ядовитую кобру, которая, свернувшись в плотное горячее кольцо, угрожающе шипела, не подпуская к себе, но готова была насмерть атаковать, если бы кто-то все же решился проверить ее терпение.

В глазах Какаши мелькнула сначала осторожная искра подозрения. Потом, судя по всему, потеряв в остекленевших глазах Саске ту самую нить ненависти, в его зрачках мелькнуло доверие и даже успокоение, и он, расслабляясь, шагнул вниз, с веранды прыгнул на траву, напоследок мягко и по-отцовски добро сказав:

— Откажись от мести, Саске. Прошу тебя как отец.

— И это тот, кто ненавидит повторяться, — заметно расслабляясь, фыркнул Саске, отворачиваясь в сторону. Но в безопасности он почувствовал себя лишь тогда, когда шаги Какаши растворились в тишине, возмущенной громкими спорами, когда она убаюкивала смерть, задорно бегающую от дома к дому как игривое и непослушное дитя.

Холодало; балки над головой Саске, едва держащиеся каким-то чудом, трещали и скрипели, грозясь рухнуть, но ветер, как будто не желающий еще одной смерти, осторожно избегал беспокоить прожженное и нависшие над головой дерево. Глухая тишина, изгнавшая из своих владений цикад и ночных птиц, ласково, как родная мать обнимала Саске, нашептывая ему о смерти, которую видела, и жалуясь на громкие крики людей, убиравших когда-то отсюда трупы. А Саске, чутко вслушиваясь в ее скорбное безмолвие и снова и снова прокручивая в голове слова Какаши, мрачно смотрел вперед, несколько сбитый с толку.

Пожалуй, он мог бы расчувствоваться после его слов — чертов Какаши всегда умел говорить и убеждать людей, — вспомнить о Команде семь, об Академии и трудной учебе в ней, о том, как был тут счастлив в своем доме, стоя так же на этом месте; как был счастлив в своей жизни. Как чистым и невинным ребенком, держась за надежную руку Итачи, громко говорил тете, кормившей его своей едва испеченной булочкой, что станет шиноби, которым будет гордиться папа, которого полюбит клан, которым, как и братом, будет восхищаться деревня и все люди в ней. У него были счастливое и теплое детство, смешные и наполненные забавами времена генинов, когда они все, с Сакурой и Наруто, мечтали о будущем, о том, как Узумаки станет Хокаге, Сакура — медиком, а Саске лишь желал всю жизнь честно служить для клана, как отец быть в отделе охраны, смотреть за порядком в деревне, раскрывать преступления, а Итачи бы, возможно, все же поступил в АНБУ, ведь он хотел туда, но его приглашали в Корень, от которого он добровольно отказался, посоветовавшись с отцом.

Даже их с Итачи отношения были бы прочнее, лучше.

Все было бы как должно быть.

Все жили бы так, как должны были жить: каждый на своем месте. Но жаль, что Наруто не успеет встретить Саске, чтобы сказать ему «спасибо» за что, что не стал Хокаге проклятой деревни.

Это она все разрушила, все мечты Команды семь и мечты других шиноби.

Чтобы Какаши не думал, он такой же, как все они, такой же слепой, так же предан Скрытому Листу. И он не виноват в этом. Он поймет все рано или поздно.

Саске, рукой сжав балку, о которую опирался, стиснул зубы и закрыл глаза, ногтями, не обращая внимания на занозы, отковыривал щепки от древесины.

«Я клянусь этим домом, — рука стиснула обломки от балки, — что своими руками убью Скрытый Лист и всех, кто встанет у меня на пути. Прости, Наруто, простите сенсей, Сакура, но вы не поймете меня и мою боль, пока сами ее не ощутите. Ради вас, ради Команды семь я не убью всех, нет, я не буду убивать всех, но вы будете всегда, сенсей, нести на себе эту ненависть и боль, и тогда мы посмотрим, есть ли у вас дорогие люди и действительно ли вы понимали меня, потому что я бы отдал все, чтобы вы поняли меня и помогли мне, Какаши-сенсей».

***

Хокаге всегда подозревал, что кровавая ночь резни Учиха окутана дымком чрезвычайно странных стечений обстоятельств. Кроме того, когда он услышал, что это сделал никто иной, как Учиха Итачи, свободу которому даровал огромными усилиями — впрочем, Сарутоби не знал, какие интриги плел за его спиной Шимура, — он уже точно не мог без доказательств поверить в то, что этот человек просто так, из неоткуда пришел, чтобы вырезать всех своих родственников без каких-либо на это причин.

Месть?

Итачи был не тем человеком, который опустился бы даже до самой ничтожной и смешной мести, Хокаге всегда это знал и мог многое поставить на свои слова. С Итачи был Саске, и Сарутоби знал, что своего младшего брата Итачи никогда бы не оставил. Но расследование начать ему не дали: на этом настоял Шимура, который привел свидетелей и преподнес признание Учихи Итачи, но всем до сих пор было непонятно, почему тот пошел на такое преступление.

Объяснений ни у кого не было. Но никто их и не требовал, кроме Сарутоби Хирузена. И в один прекрасный день он их получил.

Какаши и Сай лаконично описали всю нелегкую ситуацию и удивились, узнав, что глава Скрытого Листа не знал и не подозревал о том, что стало с братьями Учиха после их помилования. Хирузен ни разу не перебил посетителей, молча выслушал их до конца и, засунув руки в белые широкие рукава плаща Каге, что-то про себя решал.

Естественно, никакие обвинения просто так не выдвигают, тем более с чьих-то слов. Особенно такое, когда на человеке висят сотни жизней, причем неважно, облил ли он сам свои руки кровью или это сделал кто-то другой по его приказу, а по словам Какаши выходило, что по средством шантажа и давлением на Итачи угрозой причинения вреда Саске, а так же делая упор на преданность деревне, его силой вынудили взяться за оружие.

Данзо обвинялся бы в превышении своих полномочий. Но Хокаге в любом случае нужны были доказательства, поэтому Сай, позаимствовав у Саске свиток, который тот бережно охранял подобно своему старшему брату, показал ему непосредственно саму улику, которая разрешила все сомнения.

Сарутоби знал, зачем Шимура сделал то, что сделал, но, тем не менее, он сделал без ведома главы деревни, который до последнего грел себя тщетной мыслью о том, что сможет найти компромисс с непокорным кланом гордой Конохи.

Солнце, скудным лучом осветив холодную землю, быстро спряталось за облака, серым и давящим покрывалом укутавшие низкое небо. Собирался мелкий дождь, предчувствие его скорого терпкого запаха становилось все сильнее, птицы начали летать низко-низко.

Поднимался прохладный северный ветер, несущий с собою пыль дорог и холодок, покачивающий темные зеленые листья, постепенно опадающие и сменяющиеся молодыми, новыми. Из окна резиденции Хокаге была видна старая Академия, из которой толпой валили домой дети, крича и размахивая руками; Сарутоби почему-то с тоской и одновременной радостью смотрел на них, молодых и сильных, будущих защитников Скрытого Листа, несущих в себе его волю. Небо оставалось дождливым, тяжелым и серым, как и ветер, который все гнал и гнал с севера тучи.