В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Лживая фальшивка, уродство.

Ложь, все до одного слова, все насквозь пропитано ложью, на каждом шагу, в каждом движении, в каждом взгляде, и так было всегда, Боги, почему вы любите ослеплять?

Саске стиснул зубы, чтобы собственными руками и зубами не разорвать тело Итачи. Грубо, очень грубо, чтобы ему было в десятки, нет, в сотни раз больнее, чтобы ему было чудовищно, до немого крика жалкой пощады больно.

Разорвать все, что любил, на мелкие части, превратить в ничто, в месиво, в грязную лужу.

Саске жестоко и одновременно горько улыбнулся, опуская уголки своих бледных губ.

Отныне у него не было брата.

Все это время надеяться на удачу, на глупое стечение обстоятельств, на великую и святую жертву — Сай, ты заплатишь за так неаккуратно поданную тобой за золотом блюде надежду, из которой не вытащили иглы ее обманчивого яда. Но в итоге все кончится здесь и сейчас. Саске больше не хотел мучить себя присутствием на свете этого человека.

Однако, судя по всему, Итачи все же решил ответить на заданный ему вопрос. Его расслабленные руки были опущены вниз, вдоль тела, и вся его фигура казалась болезненно хрупкой, обманчиво изящной, Саске так хотелось разбить ее на тысячу осколков как стеклянную вазу.

— Зачем? Чтобы проверить, на что я способен.

Саске замер, оторопело и изумленно вглядываясь в брата странным взглядом, как будто смотрел на безумца: он ожидал любого ответа, но не этого.

— Чтобы проверить… что? На что способен?

Итачи молчал.

Ногти, когда кулаки сжались, впились в ладонь.

На что способен?

Способен, черт побери?!

— Только ради… только ради этого ты убил маму и папу, их всех и меня? Только из-за этого ты убил все?!

В голосе нет злости, лишь ошеломленное изумление.

— Так нужно было, — отрезал Итачи, нервно дернув плечом. Разговор с глупым братишкой утомлял его, и он, казалось, только и желал того, чтобы скорее избавить себя от нежелательного присутствия.

— Нужно?..

Нужно?

Убить родителей и почти три сотни людей, среди которых младенцы, старики, женщины — нужно?

Это было слишком, чересчур, свыше разума, свыше всего человеческого и нечеловеческого. Кем он возомнил себя? Богом?

Саске, не в силах стоять и слушать более, сорвался с места, с хриплым вырвавшимся вздохом, почти подавленным криком выбрасывая вперед кулак.

Убить, убить, убить!

Уничтожить.

Но Итачи схватил его руку за запястье прежде, чем получил удар, однако и его левая ладонь оказалась в крепком тиске пальцев Саске.

Опять они оказались настолько близко, в расстоянии двадцати сантиметров.

Саске, ледяным и ненавидящим взглядом смотря в глаза брата, только сейчас заметил маленькие шрамы около их уголков.

Чужие глаза. Не его глаза.

Саске дрожал, внутри него все кипело; он изо всех сил стискивал узкое запястье, на котором быстро бился чужой пульс, впиваясь в него ногтями, оставляя на его коже углубление, и как ему хотелось, да, хотелось ударить Итачи в самое его беззащитное место, но где оно, это место.

Где, Итачи, твоя слабость?

— Да что тебе было нужно? Что на этот раз, а?! Отвечай! — прокричал в лицо напротив Саске.

— Я всегда тебе говорил, — со злостью в голосе прошипел Итачи, стиснув руку брата так, что тот сморщился от боли: Саске опрометчиво забыл, увлекшись своими эмоциями, с кем имеет дело. — Всегда говорил, что моя жизнь создана лишь для того, чтобы я испытывал себя раз за разом, проверял свои силы, чтобы освободиться от ваших стереотипов и стать сильнейшим, лучшим среди мира слабаков, называющих себя шиноби. Чем больше рву я связей, тем сильнее, насколько сильнее я становлюсь. А ты? Если ты не собираешься убивать меня, уходи. Ты еще все так же слаб.

Саске молчал, с немой злостью безотрывно смотря в глаза напротив.

Итачи расценил это как возражение и, грубо толкнув Саске к стене, отпустил его руки и вырвал из плена собственную.

— Ты слишком слаб. Я могу это доказать. Если бы я опять сказал, что ты мне нужен, ты бы пошел за мной, так ведь? Ты не думал, что выглядит это жалко? Ты мне не нужен и уж тем более не представляешь никакой ценности.

Иссиня-черная челка закрыла глаза и бледное лицо Саске, опустившего свою голову вниз.

— Заткнись.

Но Итачи не собирался молчать, как будто испытывая удовольствие от собственных слов.

— Именно жалко выглядишь, слабо по сравнению со мной, ищешь меня, бежишь за мной, но все вокруг поняли, даже отец, живший в иллюзии о хорошем наследнике и сыне, что я другой, чужой для вас, я не родился для вашей жизни. Клан Учиха был обречен. Родители также жалки. Им нужен был хороший сын, но когда хороший сын оказался мерзавцем, они только и думали о том, чтобы избавиться от меня. Они не любили ни тебя, ни меня, им нужны были марионетки, которых всегда можно было держать под контролем, игрушки, и отец доказал мои слова тем, что выгнал нас, когда куколки перестали слушаться его. Миссия родителей была дать нам жизнь, они мне чужие, я не обязан жалеть их. Единственный человек, которого я всегда считал родственником, всегда считал достойным, вышел из чрева моей матери и был зачат моим отцом. Это ты, Саске. Поэтому я дал тебе возможность жить, продолжать цепляться за свое жалкое существование, бежать, сбегать как слабаку.

— Заткнись.

Бледные губы у Саске сжались, он их кусал, почти не дыша. Это было опасно, но Итачи как будто этого не замечал.

— Ты думал, что это шутка? Я просто решил немного пошутить? Ждешь оправданий? Нет. Ты теряешь время, которое мог бы потратить на получение большей силы, и слабеешь, забывая, что должен сразиться со мной. Знаешь, в чем твоя проблема? — Итачи сухо усмехнулся. — Тебе не хватает ненависти.

Саске, подняв голову, с криком накинулся на брата, желая вцепиться в его шею, убить, уничтожить, но заставить уже замолчать:

— Заткнись!

Итачи получил неслабый удар в живот, затем в губу, из которой пошла кровь, но он, опомнившись, безразлично и легко стиснул горло своего брата, почти по-звериному, жестоко и грубо, не боясь, что может убить его, и, сдавив руку, ударил спиной со всей силой о стенку, продолжая за шею одной рукой приподнимать его от пола и с выражением безграничного холода на лице наклоняясь к нему, к самым подрагивающим бескровным губам, с издевкой в глазах, с усмешкой:

— Глупый маленький брат, тебе не хватает ненависти.

Саске морщился, задыхался, вырывался, задевал Итачи по коленям и бедрам, но высвободиться из его рук не мог, поскольку на каждое его движение старший брат все сильнее стискивал руку на шее, грозясь лишить возможности дышать. Его взгляд убивал Саске; он не мог смотреть старшему брату в глаза, про себя молясь, чтобы это все уже закончилось, но Итачи вынуждал смотреть прямо себе в зрачки, вынуждал тяжело дышать почти в самые его губы, эти самые прежде ласковые и страстные губы, вынуждал ненавидеть, его жестокость была неоправданной.

— За что ты так со мной?

Итачи молчал. Только тихо хмыкнул, но ни слова больше. У него было действительно изможденное и худое лицо со впавшими в них щеками и глазами, осунувшееся, но силы еще не покидали тело, делая его сильнее младшего брата.

— Скажи, — Саске хрипло зашептал, чувствуя на своих щеках знакомое теплое дыхание брата, а, впрочем, нет, уже не брата, а незнакомого Учихи Итачи, — ты разве не понимаешь, что я любил тебя? Я рвался к тебе, готов был убить ради тебя и простить тебя даже сейчас, ты не понимаешь этого? Почему, брат? Почему ты заставляешь меня ненавидеть? Почему мама и папа? Почему ты меня так ненавидишь? Почему ты и меня не убил? Почему они, а не я? Что я тебе сделал?

Итачи поджал губы.

— Ненавижу? Нет, я вовсе не испытываю к тебе ненависти, — спокойно ответил Итачи, тут же едва заметно ослабляя хватку своих пальцев. — Ты мне безразличен.

Вот как?

— Безразличен? После всего, ты мне это говоришь? Я убью тебя, клянусь, я уничтожу тебя, уничто…

Саске, обрываясь на полуслове, закашлялся, когда пальцы снова стиснули его горло слишком сильно, почти не давая вздохнуть, и что-то очень твердое, словно металлическое давило на его трахею.