В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Снова эта лаконичность.

Потом нападение и смерть.

Любимая тактика Итачи, его брат это знал как никто другой в этом мире.

Саске продолжал до побледнения кожи сжимать пальцами седзи, грозясь их сломать, из всего калейдоскопа резко ударивших в голову мыслей только и смог выдохнуть, чувствуя, как кровь отхлынула от его лица:

— Учиха Итачи.

«Я убью тебя».

В этот раз Итачи не стал игнорировать своего гостя. Его реакция не заставила себя долго ждать: на секунду застыв и оставив свои дела в покое, он медленно развернулся, встречаясь с озлобленным и в тоже время испуганным взглядом холодного и уверенного в себе Саске.

Первое, что бросилось в глаза того, это темный стянутый шрам на подбородке с левой стороны на лице его старшего брата. Гадкая отметина, почти роковая, уродующая драгоценное лицо.

Братья молчали. В их взглядах, обращенных прямо друг к другу, не было ни единого намека на прежние чувства, как будто все осталось навсегда потерянным, иссякло, но уже окончательно и бесповоротно — Саске как никогда остро почувствовал это. Он начинал злиться, он начинал тяжело дышать, он не понимал, какого черта с ним происходит, но обрести прежнее хладнокровие и спокойствие он уже не мог, даже его губы вздрогнули от ярости: глядя в глаза Итачи, кровь в его жилах останавливалась.

Саске, который привык к неприятному взгляду старшего брата, не узнавал глаза того, смотрящие сухо и неподвижно, застыв на одном месте, безлико, страшно, как будто были кукольными — они никогда еще не были настолько ужасными. Лицо Итачи, изуродованное ожогом, оставалось спокойным, отрешенным, каменным, мертвым и даже как будто недовольным, но глаза, его глаза — Саске злило, пугало и сбивало с толку это больше всего.

Это были не его глаза. Чужие, мертвые, но не его. В них не было прежней глубины, прежней мягкости, бархата. Они были более бледными, опустошенными, бесчеловечными. Холод, идущий оттуда, сковал Саске, обезоружил, обездвижил, подавил все его волнение, оставив лишь зыбкое осознание того, что все это правда.

Это был не Итачи. Это был не тот человек, которого он любил и знал, за которым был готов идти, которого был согласен при любом его оправдании простить. Чем больше Саске это сознавал, тем больше и сильнее в нем вскипала ледяная и уверенная ненависть к безликому и пустому взгляду чужих глаз.

Не могли же его глаза выцвести?

Казалось, что Итачи читал все эти мысли по лицу своего брата; в итоге он сухо и холодно усмехнулся, равнодушным тоном произнеся:

— Ну, здравствуй, Саске.

Все в этом Итачи было чужое, насквозь фальшивое, ненастоящее.

Неожиданная метаморфоза в своем собственном брате не устраивала Саске, он ожидал встретить злую усмешку, которая окончательно посеет в нем ненависть, но равнодушие — это ранило более всего. Что на сей раз? Что с ним вообще произошло, пока Саске не было?

Пусть кричит. Пусть накинется. Пусть скажет самые злые и жестокие слова.

Но не молчание. Не равнодушие.

Что угодно, но не это.

Однако, так и не отведя взгляда, Саске быстро взял себя в руки, совладав с собственными эмоциями, пока еще был способен на это, способен оставаться холодным и спокойным:

— Здравствуй.

Итачи, казалось, ожидал услышать нечто другое. Невозмутимо изогнув в ответ тонкую бровь, он сухо поинтересовался:

— А, так это кто-то из твоих друзей следил за мной недавно. Что ж, тогда посоветую этому следопыту быть аккуратнее, если я, ни разу не обернувшись, заметил его. Что же ты тут делаешь?

— Я искал тебя, — прямо ответил Саске.

— Искал? — Итачи, оперевшись руками о пол, встал на ноги, выпрямляясь в полный рост и теперь смотря не снизу вверх, а на уровне и даже чуть выше своего брата. — Стало быть, ты все же решил убить меня?

Лицо Саске, хоть где-то глубоко внутри он был спокоен и даже холодно-небрежен, было перекошено от злости.

— Возможно. Я пришел, чтобы убить тебя, но для начала мне надо кое-что спросить перед тем, как ты больше ничего не сможешь мне сказать, будучи покойником, — спокойно и холодно ответил Саске, искусно натягивая на лицо маску равнодушия.

Он не понял, когда принял брошенный ему вызов. Но был намерен победить любыми путями.

Однако Итачи, верно, не разделял его мнения. Надменно выдавив холодный и равнодушный смешок, он нахмурился и не без злости в голосе сказал резким тоном:

— Я знал, что ты никогда не поверишь со слов людей, и написал тебе письмо. Но, видимо, ты совсем глуп, раз не поверил в мои собственные слова на бумаге.

— На бумаге? Я должен слушать бумагу? Скажи мне их в лицо, тогда я поверю и сейчас же уничтожу тебя без лишних вопросов. Я и так сделал все, что ты велел. Проклинал тебя и ненавидел, жил ради одной цели: найти и убить тебя. Но сначала ты ответишь мне на вопросы, — тем же тоном ответил Саске. Оба замолчали.

Больше во взгляде Саске не было ни страха, ни изумления, ни недопонимания. С Итачи что-то произошло, по его воле или нет, неважно, но с фальшивым братом, с его пустой оболочкой он не собирался церемониться, смотря на него холодно и непримиримо жестоко, так, как еще в жизни не смотрел на него.

Это был не его брат. Это был демон, вселившийся в тело любимого старшего брата. Темная сила, заставившая его сойти с ума.

Между они впервые была настолько оглушительная и глубокая пропасть, через которую, казалось, больше никогда не перепрыгнешь: прыжок будет смертельный. Уж слишком была широка эта бездонная и сияющая темнотой глубина, на дне которой плескалась родная кровь клана Учиха, уж слишком далеко стояли братья Учиха друг от друга по обе стороны.

Теперь у Саске не повернулся бы язык назвать их с Итачи братьями. Они были как никогда чужими, как никогда неродными, почти незнакомцами, почти врагами. Саске постепенно начал твердо, без малейшего до этого сомнения верить в каждое слово, написанное рукой Итачи.

Это был не человек, дьявол, не его брат.

Да и что такое, этот брат? Что такое брат? Где он, где этот человек?

Как глупо.

Не поздно ли ужасаться?

Что и следовало ожидать от позорно неправильных отношений двух безумцев.

Так бы сказал их отец. Так бы сказали оба брата.

Саске был идиотом, отец предупреждал, как будто видел и знал, во что все выльется, что нельзя верить ни единому слову Итачи, ни единой мысли, ни единой маске безумного гения, помешавшегося на своем совершенстве.

— Зачем, Итачи?

Тот наклонил голову набок.

— Что зачем?

— Зачем ты это сделал с нами? Зачем тебе все, — Саске непроизвольно стиснул кулаки, взгляд его вспыхнул прежним бешенством, — все надо было ломать, мою жизнь, родителей, клана — зачем? Отвечай мне сейчас же, Учиха Итачи! Отвечай или же я убью тебя!

Итачи молчал, спокойно смотря на своего младшего брата, пока не сказал едва слышно, но твердо и категорично:

— Не заставляй меня в лицо говорить тебе то, что будет не очень приятно слышать.

— Зачем ты убил их? Зачем ты их всех убил? Зачем?! — не унимался Саске, как будто не слушая и не слыша своего брата. Он и не желал больше слушать его ни о чем не говорящие реплики, ему нужна была правда и еще раз правда от того человека, кто перестал быть братом.

Больно.

Черт побери, больно!

Как же ты мне делаешь больно, Итачи!

— Ты не мой брат, ты не Итачи, мой брат, которого я знал и любил, не сделал бы этого просто так, — Саске покачал головой. Он был зол, он был взбешен, он готов, серьезно был готов убить Итачи, размазать его по стенке за все, черт, за все, в чем он виноват и не виноват. И за ту жизнь, и за Тандзаку, и за эти метания, и все ради чего? Ради чего?

Да, обидно и неприятно осознавать свои собственные ошибки, ведь у Саске был выбор, конечно, Итачи оставил ему выбор, но он сам полез в эту топь, сам все кинул, и что теперь? Что теперь?

Все было ради того, чтобы теперь вот так стоять и смотреть на абсолютно чужого человека, врага? Итачи именно так и смотрит, в его взгляде нет ни намека на что-либо человеческое, ни намека на то, что можно было бы назвать братом.