Loving Longest 2 (СИ)

— Вы как, тётушка? Уже домой?

— Я уезжаю, — сказала она. — Уезжаю. — Она поцеловала его в лоб и щёки. — Я люблю тебя, малыш. Пусть тебе всегда будет хорошо у папы с мамой.

Он не смог ничего ответить.

Нет, Финарфин не захотел захлопнуть решётку сразу.

— Твоя мамочка ушла в гости к своей невестке, — сказал он сыну. — Хороший день, м? Ты же погулял немного, а?

— Прости меня, папочка.

— Да ладно, ты не так уж плохо себя вёл, — усмехнулся Финарфин, поглаживая его по щеке. — Ты такая душечка. И даже почти не пил. Сейчас хочешь? Мамочка мне говорит, чтобы я тебя не спаивал, но, честно говоря, я тебя очень люблю пьяным. Сейчас же можно, после праздника.

Он пил, он повалился на постель, притворился, что не может расстегнуть пуговицу на штанах — но он был в таком ужасе и возбуждении, что не мог опьянеть. Отец уже совсем ничего не соображал: сын впервые за много лет смотрел на него с жалостью, думая, какое же у него прекрасное на самом деле тело. Золотые волосы Финарфина рассыпались по красной подушке его постели; сын поглаживал его по плечам и рукам, успокаивая и усыпляя; говорил ему что-то, подтверждая, что день был прекрасный, что его, Финарфина, все любят, и между прочим сказал:

— Папочка, я выйду, подышу воздухом? Совсем немного… Хочешь ещё выпить?

— Конечно… не надо, хватит, — пробормотал Финарфин. — Подыши… пока.

Он поднялся наверх. Заря уже занималась за морем, волны начали розоветь. Он подумал, что надо уже бежать на пристань, но решил хоть что-то прихватить из дома. Он не решился брать книги снизу, оттуда, где лежал на его постели отец.

Он поднялся наверх: никто не видел его. Но здесь ничего ему не принадлежало. Он заглянул в кабинет матери, посмотрел на её стол, на полки, на шкафчики, и вдруг вспомнил: в день, когда он переехал в дом родителей, как раз перед тем, как приехал дядя Ингвэ и забрал его к себе, мать перебирала бумаги на столе отца и нашла его письмо к управляющему, написанное для Анайрэ. Он помнил эти письма с подписью отца — они его радовали, потому что после них на столе появлялись пирожные и вкусный омлет.

— Это что? — спросила тогда Эарвен.

— Ничего, это уже не нужно, — ответил Финарфин. — Убери или выброси.

Ему хотелось сказать, что записку можно было бы отдать тётушке — ведь все вкусные вещи, наверное, порадовали бы и её, но запнулся, побоявшись обидеть отца в первый день в его доме. Мать убрала записку в маленькую розовую папку, которая торчала на верхней полке в её шкафчике. Потом, после какого-то очень большого праздника (кажется, выходила замуж его двоюродная сестра со стороны матери, которую он не видел ни до, ни после) он взял было на память свою карточку гостя, но тут же отдал её матери. Он видел, как она — видимо, машинально — убрала её в ту же папку. Там, видимо, она хранила связанные с ним документы. Он достал папку из шкафчика. Там было письмо незнакомым почерком, та самая расписка, ещё какие-то счета, связанные с его воспитанием (кажется, за чернила, краски и бумагу, присланные из дома Ингвэ), пустая, без имени карточка и письмо, его первое письмо, которое Анайрэ передала его родителям: Милые отец и матушка, добрый день! Это я пишу вам. Ваш сын.

Проходя через гостиную, он бросил письмо в чуть тлевший камин (Финарфин любил тепло и при нём топили камин даже в мае). Он положил папку за пазуху, накинул принадлежавшую Финарфину толстую куртку и побежал, не чуя ног под собой, к пристани. У корабля ещё никого не было; он очень хорошо помнил вчерашнюю экскурсию и ему удалось забраться в то самое тайное отделение. Он слышал грохот якоря, крики моряков; ему казалось, что он сейчас умрёт. Если бы в этот миг появился отец, он бы умер точно: слишком ужасно было бы крушение надежд хотя бы на несколько дней свободы. Но отец не пришёл: Финарфин всё ещё спал, он проспал до самой вечерней зари, и проснулся только в тот самый момент, когда сын осторожно высунул голову из тайного отделения и тронул ручку двери каюты, за которой была нянюшка.

Она пришла в ужас.

— Малыш… что ты наделал! Твои родители умрут от горя, потеряв последнее дитя!.. Я сейчас же попрошу повернуть корабль!

— Тётушка, прошу вас, не надо! Я только провожу вас… ведь вы покидаете нас насовсем, я же понял. Я не могу так! Я не буду даже высаживаться, я просто хочу до последнего быть с вами! Пожалуйста…

— Арафинвэ простит тебя, если ты вернешься, я уверена, — сказала она, но уверенности в её голосе не чувствовалось. Она вопросительно поглядела на него; он только кивнул и улыбнулся в ответ.

Он не хотел ничего говорить ей.

Он пытался её спасти. Он прыгнул за ней в воду, даже схватил её за руку, но понял, что уже поздно. Он должен был заметить во время плавания, что с ней что-то не так, но…

Он сбросил тяжёлую отцовскую куртку, и вода вытолкнула его: он слышал крики тэлерийского капитана, слышал царственный повелительный голос с берега (это был Кирдан). Он был сейчас совсем один.

Он понимал, что если вернуться, он в лучшем случае никогда не увидит солнечного света, а в худшем… А если выйти на берег?.. Попробовать найти братьев? Все говорили, что Финдарато очень добрый. Ведь если с самого начала вести себя хорошо, стараться угодить братьям, они не станут его запирать?..

Финарфин

Ему мучительно не хватало сына. Даже про себя он так и не дал ему никакого имени; думал о нём теми словами, которыми называл его в самые сладкие минуты: «конфетка», «душечка», «миленький» (Эарвен всегда говорила просто: «он»).

Во время поездок на север, где оставались родовые земли, которыми всё-таки надо было заниматься, он соблазнил Мардила, юношу из нолдорской семьи, жившей близ Форменоса, и поставил его управлять бывшим имуществом Феанора. Мардил оказался довольно покладистым, принимал от короля подарки и выполнял почти все его желания, но наотрез отказывался переехать в Тирион, в королевский дворец. Видимо, Мардил был по-нолдорски практичен (общаясь с Феанором, Финарфин успел забыть, что его народ в большой мере обладает этим качеством) и в постели хорошо изучил натуру Финарфина: ему совсем не хотелось оказаться в его полной власти. Увезти его насильно Финарфин всё-таки боялся.

В конце концов он сорвался и пригласил поехать с собой золотоволосого ваньярского юношу, который пересаживал розы в саду у его матери. У себя во дворце он опоил его и потом увёз в дом у моря и запер в подвале. Финарфин не пытался, как это было с сыном, играть в сладкие игры, заставлять его говорить непристойности, растягивать удовольствие: он был ненасытен и чудовищно груб. Он не замечал, что его жертва на грани помешательства от голода, боли и отчаяния; если бы тот внезапно умер, его это страшно удивило бы. Всё, что до этого хоть как-то его сдерживало, внезапно отключилось. Это продолжалось две недели, пока в доме не появился король Ингвэ, который догадался, куда мог деться любимый садовник его сестры.

Финарфин был испуган, уничтожен; он сам не понимал, как мог делать такое. Он винил во всём сына, ожидал казни, заключения, позорного изгнания в Средиземье. Он подумал о том, что в Средиземье живут синдар, родственники тэлери, и что у их юношей такие же светло-золотистые волосы и белая кожа, как была у его сына, и от них, наверное, так же тонко и сладко пахнет лавандой.

— Что такое? — спросил Ингвэ. — Зачем ты его сюда привёз… так надолго?

— Мой сын бросил меня, — ответил Финарфин, — я… я просто хотел, чтобы кто-то занял его место. Мне одиноко, я просто. просто…

Финарфин был потрясён, когда понял, что Ингвэ готов принять это абсурдное оправдание и сделать вид, что ничего не случилось. Дядя сказал юноше:

— Несчастный Инголдо, он слишком сильно тоскует по сыну. Прости его. Ты можешь побыть у меня в доме, отдохнуть и постараться забыть обо всём. Например, поработай в библиотеке, почитай, попиши что-нибудь…

Юноша большими, сухими глазами смотрел на Ингвэ; король глядел на него, на его покрасневшие веки, искусанные губы — с каким-то сожалением, как будто бы он был пьян. Юноша закатал рукав и молча показал Ингвэ следы от верёвок, синяки, которые оставили руки Финарфина.