Loving Longest 2 (СИ)

Он, наконец, был один. Не было отца, не было братьев, не было скандалов, ссор, шумных племянников и их приятелей. Финарфин немного скучал по Финроду и особенно по Ородрету, но это можно было пережить.

И самое главное — он стал единственным для всех остальных. Единственным королём, единственным представителем королевской семьи; все надеялись только на него, все оставшиеся в Амане нолдор ждали его слова, его поддержки, его утешения. В первый раз в жизни он оказался в центре всеобщего внимания. Он с упоением напоминал всем о своей беде, утирал слёзы, каялся за совершённое его родичами братоубийство перед встречными тэлери — всё это было очень и очень приятно.

После Исхода в Амане ваньяр впервые стало больше, чем нолдор; хотя Финарфин и хотел оставаться их королём, ему было, в общем, безразлично, сохранят ли его подданные, когда самые мудрые и одарённые нолдор покинули Аман, своё мастерство, славу и даже свою речь. Он проводил недели в доме дяди Ингвэ, начал шепелявить и говорить в нос, как молодые ваньяр; Финарфин стал всё чаще и чаще заявлять даже, что ему стыдно, что он нолдо. Кому-то другому (хотя бы тому же Финголфину) это всё должно было бы показаться унизительным, но Финарфин радовался: наконец-то окружающие видят, какой он, Финарфин, милый, какой послушный, как он повинуется воле Валар, воле своего дяди, матери (которая, впрочем, очень редко встречалась с ним), как он готов всем угодить.

Делить всё это с самым младшим сыном он не хотел.

Он видел, что Эарвен тоже потеряла интерес к ребёнку. Все планы, которые она строила, когда была беременна им, как-то забылись. Гибель Финвэ дала им то, о чём они грезили: верховную власть и отсутствие соперников. Кроме того, роды оказались для его жены невыносимо мучительными — то ли она не готова была к такому испытанию, то ли возраст сказался?.. В любом случае видеть сына после этого она ещё долго не хотела.

Гвайрен

— Давай познакомимся, — сказал Ингвэ.

Он не знал, что ответить. Имени тогда у него не было никакого.

— Я сын Финарфина, — он покосился на отца. — Тётушка говорит, что я нолдо…

— Тут гордиться нечем, — сказал Ингвэ, — по крайней мере, сейчас.

— Он даже не умеет толком писать, — сказал Финарфин. Предыдущая реплика дяди заставила его слегка скривиться, но возражать он не стал.

— Что ты от неё хочешь, — Ингвэ пожал плечами. — И он разговаривает и ведёт себя, как нолдо. Садись, пиши: «Этот город они назвали Валимаром Благословенным и перед его восточными вратами был зелёный холм, Эзеллохар…».

— Ezello… как это пишется? — спросил он.

— Безобразие, — сказал Ингвэ. — Милый Ингалаурэ, — обратился он к Финарфину, — твому сыну ещё долго нужно учиться.

— Конечно, — вздохнул Финарфин, — это наша вина… но мы с женой были просто не в силах…

— Я готов взять это на себя, — сказал Ингвэ. — В моём доме для него найдётся место.

— Мне за него так неудобно, — Финарфин дружески взял дядю под руку.

— Мы можем не говорить, что это твой сын; я представлю его, как менестреля из твоего дома.

В доме Ингвэ его называли «Инголдорион», принадлежащий Инголдо — Инголдо-старшему, Финарфину. Это «инголдорион» было как-то с маленькой буквы, не имя, а прилагательное — настоящего имени у него так и не появилось. Его обучением занялась Элеммирэ, невестка Ингвэ — ваньярка с необыкновенно длинной шеей и бледными глазами: ему всегда казалось, что она вытягивает шею, чтобы не видеть его. Каждый день начинался с того, что он переписывал, читая при этом вслух, её поэму «Алдудэниэ», «Плач по Двум Деревьям»: на это уходило три часа. Потом его заставляли читать и заучивать другие книги — анналы, поэмы, грамматику. Никто не спрашивал, что ему интересно и чего ему хочется — приходилось лишь механически повторять отдельные фразы.

Анайрэ всегда с любовью рассказывала ему о Финголфине и своих детях, иногда, правда, оговариваясь — «…когда он ещё был хорошим», но он просто не верил, что Финголфин и Фингон могли стать плохими. Здесь об Анайрэ и её семье упоминать было нельзя: о Финголфине здесь говорили только, как о нарушителе воли Валар и братоубийце. Он жадно прислушивался к любым упоминаниям о его братьях и сестре, но о них тоже говорили мало.

Через полгода за ним приехал отец.

Финарфин

После обучения в доме Ингвэ сына всё-таки пришлось забрать к ним в дом.

Финарфин видел, что юноша так же, как он сам, хочет угодить, как он хочет, чтобы его полюбили, видел, какой он послушный, какой добрый.

И тут словно кто-то — хотя Мелькора рядом давно уже не было — стал весело подталкивать его под локоть, и твердить «давай, давай»!

— Мне кажется, ты сейчас даже чуть выше меня, м? — спросил он сына.

Сын восторженно смотрел на него.

— Давай померяемся ростом, — продолжил Финарфин и прижался к нему лбом, потом — спиной, почувствовав его ягодицы. Он знал, что иногда для него достаточно только посмотреть, ведь было достаточно одного вида обнажённого Тургона, чтобы кончить, и он сказал:

— Мне кажется, мы одного роста. Но, наверное, я пока красивее тебя? — сказал он с добродушной вроде бы насмешкой. — Покажи мне себя. Сними рубашку.

Сын покраснел, покраснели и его нежные полупрозрачные ушки; он разделся до пояса и почти отвернулся.

— Ты очень хорош собой, — сказал Финарфин. — Очень. Не только лицом — но и плечи, грудь… Но ты должен показать мне всё, ноги… бёдра, это тоже очень важно.

— Совсем снять всё с себя?.. — спросил тот.

«Я только посмотрю, я только посмотрю, я только посмотрю…»

— Да, — сказал он после минутного раздумья.

Сын стоял перед ним, юный, невинный; кажется, даже его грудь порозовела от стыда. У него была голубая прожилка на ноге; отец ещё раз оглядел его ниже пояса, всё более и более жадно.

Наверное, скоро ему понадобится жена, нудная, навязчивая тварь вроде этой ползучей Амариэ. И свой член, такой красивый, он отдаст ей…

В сущности, они же сейчас живут совсем одни, ни братьев, ни надоедливых племянников, никто не бывает у них, кроме дяди Ингвэ…

Финарфин сам сбросил одежду, мгновенно, даже сам не понимая, как это получилось.

— Я красивее? — спросил он. — Посмотри на меня. Не стыдись, посмотри.

— Конечно, ты намного красивее меня, — ответил сын тихо, но искренне.

— Что у меня красивее? — переспросил Финарфин настойчиво.

— Рот… глаза… руки… всё-всё…

— Тогда поцелуй то, что у меня красивее, в знак уважения ко мне.

Юноша, слегка приподнявшись на цыпочки, поцеловал его глаза, потом нос, губы, шею. Он был так близко. Продолжая направлять его робкие, неумелые поцелуи, он уже знал, что не удержится, и ему хотелось истерически хохотать от возбуждения.

Он протянул руку, взялся за его член и сказал:

— А это, пожалуй, не хуже моего. Нет, он даже определённо лучше… Жаль, что его никто не увидит.

Однажды, вернувшись домой, он не нашёл сына. Его нигде не было. Финарфин метался по своим покоям, один раз осмелился небрежно спросить о нём у слуг (для них его сын был тэлерийским родственником Эарвен) — те сказали, что не видели. Наконец, на закате сын появился; он был одет в его старую зелёную рубашку, пуговицы для которой ему подарил ещё Феанор, и отцовские же уличные штаны и туфли, и радостно улыбался. В руках у него были два граната и апельсин.

— Прости… мне так хотелось посмотреть город. Там так красиво! Я ни с кем не разговаривал… только смотрел. Не думай, я ничего не брал из дома, кроме одежды, ничего не тратил. Это мне на рынке подарили просто так…

— Я рад, что ты вернулся, — сказал Финарфин. Сейчас их могли слышать слуги. — Я собрался уезжать завтра на Тол Эрессеа, давно хотел показать тебе наш домик. Я тебе там тоже кое-что подарю.

Стоя у окна с видом на море, на берег, где когда-то Финарфин впервые случайно увидел обнажённого Тургона, сын смотрел на звёздное небо. Отец надел ему на предплечья широкие, серебряные ваньярские браслеты — когда-то ему подарил их дядя Ингвэ. Финарфин нежно поцеловал сына, и, отведя подальше вглубь комнаты и закрыв ставни, как обычно, засунул руку ему сначала под рубашку, потом — в штаны.