В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

***

Время опускало на поля и жителей деревень первые ночные заморозки, постепенно подталкивая течение жизни к еще одной зиме: осень стояла в разгаре, был октябрь.

Время бежало все дальше, оно не останавливалось и не ждало тех, кто отстал от его быстрого и утомительного бега: даже времена года едва поспевали за таким стремительным течением. Летящие минуты и часы жили сами по себе, их ничто не тревожило, ничто не могло остановить их или препятствовать им, они были легкомысленны и холодны, они не успокаивали старые раны, лишь припорашивали пылью и закрывали их от человеческих глаз. Время все неслось и неслось, оно призывало всех все забыть.

Люди верно шли за этим голосом: забывали о войнах, едва те проходили, забывали о героях, едва те погибали, забывали о преступниках и преступлениях, когда виновных казнили. Забывали об обещаниях, когда те становились не такими яркими и броскими, забывали о голоде, когда появлялась еда, забывали о своих лидерах, когда на их место приходили новые — все обо всем постепенно забывали. Люди жили сегодняшним днем и сегодняшними тревогами, прежние чувства и переживания хмуро и тихо покоились в углу, как висит на крючке старая потрепанная шляпа: она до сих пор существует и спит в жилище человека, но уже изжитая и не нужная, хоть и постоянно напоминает о себе осыпающейся с ее полей соломой.

Жизнь шла своим чередом, несмотря ни на что.

Все было так же, как и раньше: и в природе, и в людях.

Все шло так же, как и шло. Без изменений. Без оглядки.

Раны Саске заживали чрезвычайно тяжело и как будто назло медленно, потребовалось около двух месяцев, чтобы все окончательно затянулось без опасения, что зарубцованные ранения снова открылись бы.

Наступил, как уже было сказано, октябрь, по утрам и ночам становилось с каждым разом все холоднее, дни чаще сопровождались затянутым плотными тучами серым давящим небом или промозглыми мелкими дождями. Маленькая и старая хижина, в которой все это время с момента, как он очнулся после падения, жил Саске, находилась в густом и нелюдимом лесу, где было еще холоднее, нежели в городе или деревне, а незнакомый шиноби, как-то раз пришедший к Саю и принесший с собой провизию, чем разнообразил каждодневную похлебку из корений и добытого на охоте скудного мяса птицы или зверя, рассказывал, что в пустыне близ Тандзаку стоит неимоверная жара; впрочем, там всегда была аномальная зона вне зависимости от времени года.

Иногда по ночам сырость и холод пробирали настолько, что Саю и Саске, даже не смотря на то, что и днем и ночью они были вынуждены поддерживать огонь в очаге, приходилось ложиться вместе на один футон. Саске недовольно поджимал губы и отворачивался, всякий раз раздраженно и брезгливо морщась, как только его касались. Саю же, казалось, было все равно. Он с улыбкой извинялся и не чувствовал ни малейшего стеснения.

Бежать Саске не пытался, потому что понял: это совершенно бесполезно в его положении. Его не держали на цепях или с кунаем у горла, ежесекундно угрожая жизни, вовсе нет, ночью вполне можно было ускользнуть, если хорошенько продумать план и все подготовить с утра, но Саске понимал, что это будет пустой тратой времени и сил, ведь он не знал, что ему и как сделать, чтобы добраться до Итачи. Помочь выбраться из леса и обойти все препятствия мог только такой же член АНБУ, как и те, кто охраняли брата. При этом Саске неоднократно давали понять: его побег навредит брату, находящемуся под контролем Конохи.

Сай ни в какую не поддавался на уговоры, сразу обрывал тему разговора или просто молчал в ответ, не находя аргументы Саске настолько убедительными, да и идти против Корня АНБУ, также не имело смысла. Впрочем, Саске пока что волновало лишь одно: здесь, взаперти у него не было возможности сказать Итачи, что все хорошо; прошло уже два месяца, а что ему сказали, что он знает?

Это единственное, что действительно беспокоило. Остальное было минутными трудностями.

К Саю Саске привык и не так раздражался, круглосуточно будучи в его обществе. Обычно они молчали, Сай не стремился начать разговор, вернее, раньше он делал попытки как-то сблизиться с Саске, но поняв, что тот не настроен на общение, попытки свои решил оставить, но, похоже, его это не очень расстроило. Чаще всего он рисовал кистью и черной тушью гравюры, развешивая их потом на стенах или складывая в угол комнаты, в огромный сколоченный из дуба сундук, который громко хлопал крышкой. Один раз Саске поинтересовался, какие названия Сай дает своим картинам, но получил совершенно неожиданный ответ, который оставил неприятный осадок пустоты, холода и неуюта глубоко внутри: «Они все безымянные».

Этот странный Сай тоже был как будто безымянным. Он никогда не выходил из себя, он в любой ситуации, особенно, если она была напряженной и критической, улыбался, и это раздражало Саске не своей приторностью или навязчивостью, а неестественностью и фальшью. Сколько бы он ни пытался понять и найти истинное лицо странного человека по имени Сай, не находил ни единой нити, зацепки. Сай, действительно, как и его многочисленные картины был безликим, безымянным, у него не было фамилии, только короткое кодовое имя, он был как пустая оболочка, голый холст, белый и чистый, на который нанесли прозрачные мазки внешности и глупой улыбки.

Этот человек был неприятен Саске во всех отношениях, в нем не было чего-то по-человечески естественного, он был как живая кукла. Чувствовать себя спокойно, а тем более расслабиться в присутствии Сая было почти невозможно. Саске всей душой ждал того момента, когда оправится от ранений и попробует настоять на своем, а если результата не будет, что ж, безликого и мертвого внутри человека ему было не жалко.

***

Пламя очага, в котором горели маленькие ветки, единственные оставшиеся сухими после дождя, дрожало, едва-едва освещая полутемную комнату и вовсе не грея. Столь скудного запаса топлива было слишком мало, чтобы ясно осветить всю хижину, стоявшую в ночном лесу, не говоря уже о том, чтобы как следует обогреть, и как хорошо, что сегодня ночью было не так холодно, как вчера.

Сай рисовал. Тонкой кистью как кончиком перышка птицы, пропитанной черной тушью, он выводил на небольшой плоской и шлифованной дощечке понятные только ему линии очертания пока еще незнакомого предмета. Он сидел на татами, скрестив ноги и поставив дощечку на колени, придерживая ее сверху двумя пальцами левой руки. Многочисленные очертания предмета все еще не походили на что-либо знакомое; еще пара легких черт, и уже точно можно было сказать, что сегодня Сай был в настроении рисовать абстракции.

Обычно после основных мазков он начинал добавлять штрихи другими цветами туши, а потом в правом верхнем углу тщательно вырисовывал самые сложные иероглифы, каллиграфически идеально и точно выводя разные, совершенно не подходящие друг к другу по смыслу слова. Саю это безумно нравилось, успокаивало и расслабляло, а потом, когда рука устанет от кисти, картина ляжет в глухой сундук, еще одно из сотни безымянных полотен.

Саске, воспользовавшись тем, что его надсмотрщик был увлечен своим любимым делом, менял нижнее белье, зябко поводя плечами. В многочисленные щели стен и крыши, не говоря уже о прогнившем полу — пожалуй, излишне говорить, что и насекомые, и мыши не были редкостью в старом доме, — в щели поддувало из леса, поэтому тело мелко дрожало, оказавшись обнаженным под натиском осеннего вечернего холода. Саске, крепко обхватив руками плечи, босиком прошел к стопке чистой одежды, присел на корточки и начал там копаться. Он делал это быстро и судорожно, вовсе не желая, чтобы Сай, раньше времени окончив свое занятие, смотрел на его обнаженное тело.

Саске не стеснялся, но не желал, чтобы его тело увидел другой человек; просто не желал, чувствуя себя уязвимым.

Из одного из свертков одежды выпал забытый всеми кунай. Упал он с глухим и коротким стуком, но достаточно громким, чтобы услышать его в тишине. Саске про себя выругался, раздраженно подхватывая найденные вещи и быстро вставая, чтобы уйти в свой безопасный и теплый угол.