В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ)

Люди вокруг, иногда даже оставляя свои дела, действительно качали головами, прикрывали ладонями рот, оборачивались и шептались между собой. «Смотри, это он, это Учиха Итачи», — эта фраза то и дело сыпалась со всех сторон. Все ужасались, в толпе часто можно было различить слова: «он сошел с ума», «здесь что-то не так», «не может быть», «он же мертв!», «это все месть», «если бы его не поймали, он бы убил всю Коноху», «предатель», «сумасшедший, они все были сумасшедшие», «несчастный клан».

В глазах людей играли неподдельные страх и непонимание; матери, держа за руку своих детей, приходили в ужас при мысли, что человек мог убить своих же родителей — о том, что Микото и Фугаку были казнены, никто в Конохе не знал, Учиха не считали нужным разглашать это, тщательно скрывая; люди смотрели со страхом и отвращением, как будто они всегда ожидали подвоха от каждого из членов самого сильного клана, а от Итачи особенно; люди смотрели с яростью, они готовы были поддерживать любое решение совета, лишь бы этот дьявол не жил рядом с ними, лишь бы он не добрался до них и их семей и детей, и все спокойно вздыхали, понимая, что теперь они в безопасности.

После той новости, что Итачи жив и смог в одиночку убить почти три сотни человек, суеверные люди еще больше уверовали в то, что братья Учиха были детьми сатаны или продали свою душу ради силы ему, особенно Итачи, в нем и жил сам дьявол, некоторые из жителей деревни, самые трусливые и трясущиеся от предрассудков, осмеливались кидать мелкие камни ему под ноги.

Некоторые же действительно смотрели с состраданием, жалостью, повторяли: «Как же так? Не верим, здесь какая-то ошибка», не все яро ненавидели, Коноха разделилась на два равных лагеря. Были те, кто не мог понять, что случилось, они пытались любыми способами перед самими собой оправдать Итачи и его поступок, и делали это с успехом, ведь все можно понять.

Те, кто ненавидел клан Учиха, лишь имели повод поглумиться и крикнуть: «Мы говорили! Мы так и знали!». А те, кто был равнодушен или добр к уже мертвому имени, те просто пребывали в ужасе, однако не спешили ни обвинять, ни защищать, как ленивые зрители наблюдая за происходящим. Их не трогали, этого было достаточно. Таких людей было больше всего. Они были более жестокими, самыми жестокими из всего сброда.

Итачи было все равно. Уже переодетый в другую одежду, длинную, как саван, он шел в сопровождении шести членов АНБУ и их капитана, шел спокойно, смотря прямо перед собой. После вспышки страха, отчаяния пришло внезапное безразличие и полная апатия.

Итачи стало равнодушно все происходящее вокруг и с ним.

Его глаза остались все такими же пустыми, стеклянными, холодными. В них не было того, что могло вызвать сочувствие, понимание, в них было что-то вызывающе спокойное, величественное, гордое, но совершенно по-животному бесчувственное, таких глаз не бывает у людей. Смотря ему в глаза, те, кто не могли понять, как это все произошло, осознавали, что человек с таким взглядом способен на убийства, на безжалостные убийства. Люди никогда не понимали этого взгляда, никто его не понимал, поэтому даже те, кто удостаивал Итачи усмешками, в страхе отходили вглубь толпы, стараясь больше не пытаться заглядывать в мертвые глаза мертвого Учихи Итачи.

***

Это было небольшое просторное помещение, известное в деревне среди шиноби как «комната допросов Корня АНБУ». Едва в нее войдя, а вернее, будучи резко втолкнутым в нее, Итачи без церемоний, без каких-либо слов и увещеваний, без чтений приговора посадили вниз, на пятки, стискивая его руки за спиной, поднимая вверх голову, при этом грубо стиснув узкий подбородок.

Боги, вы смотрите? Смотрите на меня, вам так нравится смотреть на меня.

Итачи дали умыться в камере, очистить лицо от копоти пожара, дали материал, чтобы перевязать ноги, но при каждом шаге они болели так сильно, что казалось, приходилось идти по гвоздям. Но Итачи не издал ни стона, поджимая губы и смотря вперед. Испытание предстояло впереди, последнее испытание перед покоем.

Итачи все так же молчал, равнодушно уставившись в потолок. Ему было неважно, что сейчас сделают, смирение это или нечто большее, меньшее, он не знал и знать не желал. Единственное, что он желал, - это как можно скорее покинуть Коноху, которую уже почти ненавидел: не из-за своих чувств и переживаний, а из-за ее грязных методов. Итачи не держал зла на жителей деревни, они лишь люди, далекие от правды и политики, но глав Листа искренне ненавидел. Да, ненавидеть обычных жителей глупо, они ни в чем не виноваты. Только вот Саске вряд ли бы разделил с ним эту мысль, и это понимание заставило Итачи наспех подавить теплую улыбку.

Человек в черном плаще и с маской на лице держал над чашей с огнем толстую лучину со смолой на ней. Она, плавясь, начинала крупными почерневшими каплями падать в пламя, заставляя огонь затухать и вспыхивать с большими силой и жаром. Все так же держа чашу с пламенем в одной руке, палач передал ее одному из юношей, тоже члену АНБУ, последний раз провел лучиной над огнем, раскаляя и расплавляя смолу, и навис над Итачи, костлявыми пальцами грубо хватаясь за его и так растрепанные и обожженные темные волосы и откидывая его голову назад; затем пальцем поднял верхнее веко, оттянув нижнее и до боли обнажая белок глаза.

Глаз инстинктивно моргнул. Палач без жалости или промедления более жестоко надавил на веки, раскрывая их сильнее и не обращая внимания на то, как глаза заслезились.

— Не моргай. А вы, — обратился он к шиноби, державшего Итачи, сведя его руки за спиной, — крепче его держите.

Руки Итачи сами собой дернулись в крепком захвате, инстинктивно пытаясь вырваться.

Едва затихшее отчаяние говорило ему о том, что он больше никогда не увидит небо, никогда не увидит пыльную дорогу, чайных домиков, лиц людей, блеска воды на солнце. При жизни тьма гибели, как стоять одной ногой в могиле и безотрывно смотреть в раскопанную землю.

Никогда не видеть мир. Никогда не видеть мир.

Никогда не видеть Саске. Никогда!

Зрачок расширился до боли широко, веки дрожали; последнее, что увидел Итачи, это нависшую над ним лучину.

Смола сорвалась, упав вниз.

Шиноби, державший руки Итачи, еще совсем мальчик, не старше Саске или даже младшего него, закусил губу, отводя глаза в сторону, когда тело в его руках дернулось и послышался хриплый вздох, переходящий в стон сдавленного в спешке дьявольского крика.

От боли Итачи скреб свои пальцы, разодрал до крови кутикулу у ногтей и случайно вцепился за одежду мальчишки, скручивая ее с такой силой, что она треснула по швам.

Судорога исказила лицо Итачи, его тело вздрогнуло само по себе; после сдавленного сорвавшегося полукрика, он больше не произнес ни слова и, благодаря ли силе внутри, благодаря ли гордости, не издал ни единого звука, похожего на стон.

Затем второй глаз. Так же грубо, так же мучительно быстро, та же судорога и молчание, в конце прерванное вздохом.

— Готово, — сухо произнес человек в черном. Он что-то отложил, это что-то прогремело. Его шаги отдалялись, потом Итачи схватили за ворот одежды, приказывая подниматься, но он нервно сбросил с себя руки, словно прося о нескольких секундах.

По его щекам текли слезы вперемешку с кровью. Это происходило со всеми, кого ослепляли; Итачи пытался моргать, ему было больно, слезы все текли, лицо онемело и застыло как посмертная маска, пальцы сами тянулись разодрать глаза, вырвать эту боль, и от того, что вокруг было темно, от сознания того, что Итачи поднимал свою руку, но не видел ее, становилось безудержно и по-животному страшно, однако его подняли за руки опять. Итачи терял равновесие, он не видел, куда идет, он не знал, что с ним, было темно, было больно в глазах, остальное превратилось в ад калейдоскопа атакующих со всех сторон безымянных звуков и предметов, а потом он куда-то шел, слышал крики, разбивающиеся о сознание, обрывки слов, скрип, смешки, и потом его резко отпустили, куда-то грубо толкнув.

***

Сколько прошло времени с тех пор, как его лишили зрения, Итачи не имел понятия, для него все смешалось, и он уже не знал, что такое время и как его определить: для него оно перестало течь, подернувшись вечной темнотой и резью в глазах. Он сидел на твердом полу в каком-то помещении, сухом и теплом, это не была камера, хотя Итачи было безразлично, где он и что теперь будет дальше. Он ощущал себя уязвимым ребенком, и какая разница, что впереди, смерть или жизнь, в любом случае ничего не можешь сделать, так и будешь вечно сидеть, гадая, утро сейчас или вечер.