Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

– А Иге? – хмуро спросил Амор. – Он тоже отправится в такой интернат? Несмотря на его предысторию?

– Отец Даг, он – недееспособен по самому жестокому из национальных законодательств, – зло вмешалась доктор Декрит. – По крайней мере, на этом, именно на этом настаивают наши адвокаты. Он несомненно должен понести наказание, но такое, чтобы оно соответствовало его возрасту и степени зрелости, а не совершенным преступлениям!

– И насколько успешен такой подход? – спросил Амор, внимательно слушавший ее.

Доктор Декрит и Альба переглянулись. Амор заметил: то ли едва уловимое движение бровей, то ли искорка в глазах, что-то вроде «ты отвечай» – «нет, ты отвечай» – «хорошо». Что-то интимное, говорящее куда больше самых изысканных фраз. Альба улыбнулась и перевела взгляд на Амора.

– У нас хорошие адвокаты, отец Даг, – сказала она. – У нас очень хорошие адвокаты. Увы, этого мало. Должна быть действительно сильная политическая сила, чтобы сражаться за этих детей не на уровне отдельных случаев, а на уровне классовых исков, к примеру. Такие процессы стоят колоссальных денег. – Она развела руками. – Мы, даже объединившись с другими лагерями, действующими в схожих обстоятельствах, не сможем так просто повлиять на ситуацию. Но отдельные случаи оказываются успешными. Мы размещаем детей-солдат, деятельно подтвердивших свое раскаяние и находящихся под постоянным наблюдением квалифицированных работников, в определенных школах-интернатах. Некоторые получают профессиональное образование здесь.

Доктор Декрит добавила:

– Это не значит слишком много. Случаи единичные, безусловно успешных даже среди них слишком мало. Мы не можем говорить об отработанном подходе, но кое-какие методики работы с такими детьми успешны. Возвращаясь к интернатам. Иге и Эше отправлять туда – равносильно подталкивать их к самоубийству. До тех пор, пока не удастся стабилизировать их психическое состояние, они останутся здесь. С ними будет работать Альба, ее коллеги.

– Может быть, и вы? – легко предложила Альба.

– Я должен поговорить с моим епископом, – запнувшись, сказал Амор.

Альба подалась вперед и спросила, пристально глядя ему в глаза:

– Я могу рассчитывать, что вы будете поддерживать мальчиков? Я заметила, что Иге привязался к вам.

– Разумеется, – ответил Амор. – Пока я здесь, разумеется.

Брат Юстин Сундберг был счастлив знать, что с Амором все в порядке, хотел немедленно связаться с ним, поговорить, узнать, как дела, самочувствие и прочее. Амор честно признался, что не уверен в способности его комма работать нормально. «Может, чуть позже я попрошу у местных допустить меня в какой-нибудь коммуникационный центр, что ли», – написал он. Брат Юстин передал ему благословения от его высокопреосвященства, сообщил, что тот очень хочет пообщаться с ним и бесконечно рад, что по милости Всевышнего отец Амор в порядке и в месте, которое можно смело назвать мирным. Амор, услышавший пару выстрелов во время своих ночных перемещений, только усмехнулся. Или, подумал он, брат Юстин имел в виду нечто иное.

У медсестры, заглянувшей к нему после обеда, он спросил, есть ли возможность связаться с начальством.

– Мой комм, кажется, не очень хорошо функционирует, – пояснил он. – Мне хотелось бы поговорить с епископом и со знакомыми, но что-то у меня вызывает сомнение его способность без помех транслировать голоса.

Он помахал коммом у себя перед носом, состроил печальную мину и виновато улыбнулся, медсестра хихикнула и пообещала помочь ему. Амор улыбнулся ей, поблагодарил – и, когда она исчезла, перевел дыхание. Вроде, если вспоминать кое-какие наставления учителей, он должен испытывать сильнейшее недовольство собой, но как раз этого чувства и не мог вызвать в себе: люди раздражали его, моменты – большего ему не получалось выкроить – одиночества Амор воспринимал как благословение. А если он попадет в лапы епископских служек, ему наверняка будут промывать мозги в режиме 24/7. И избавиться от этого не получится.

Затем Амора обследовали, делали какие-то процедуры, на которые он переставал обращать внимание уже на второй минуте; к нему заглядывали самые разные врачи, но и не только – младший медперсонал, особенно те, кто были из местных, а не идеалисты из Европы: они были иррационально рады, что у них есть священник. И люди, то ли пациенты, то ли просто работники, то и дело заглядывали, извинялись, затем спрашивали: а вы священник? – и продолжали топтаться рядом с кроватью, на которой возлежал Амор. И он подтверждал, благословлял, послушно поворачивался – либо послушно лежал и не двигался под капельницами – изредка читал сообщения брата Юстина, пытался определить, что именно испытывает, читая их, и может быть, если сильно покопаться, дотянется ли он до какой-нибудь радости: а вдруг она затаилась где-то глубоко-глубоко под толстым слоем пепла? Амор с ожидаемыми, предсказуемыми и не менее неприятными от этого усилиями вспоминал, что за люди те, с кем он связывался и хотел связаться, и не виной ли его вопиющего безразличия слишком редкие с ними контакты – до его исхода из относительно мирной жизни.

Ближе к вечеру мальчишка из местных, одетый в униформу миротворческого лагеря – светло-зеленая майка, темно-зеленые шорты, оба предмета с эмблемами миссии, какого-то фонда Всемирной церкви, все не по размеру, изрядно поношенное, многократно стиранное, сандалии – они были новыми, но выглядели овратительно дешевыми – подбежал к Амору, выходившему из очередного барака, затормозил в метре от него и изобразил почтительный взгляд, что в его представлении сводилось к необходимости выпучить глаза посильнее, даже руки за спиной сцепил от усердия. Амор нарисовал крестик на его груди и спросил:

– Куда идти?

Мальчишка затарахтел, что доктор Декрит сказала, что отец священник может воспользоваться коммуникационным местом в информационном центре, это «во-о-о-он там по заходу солнца, я вас провожу, можно?», что он сам там часто бывает, у них там даже уроки проходят, он уже умеет читать и немного писать по-английски и по-французски и даже математику немного, а в информационном центре их учат разным интересным вещам и они даже смотрят фильмы. Амор восхитился его шустростью, мальчишка надулся от гордости и посеменил «во-о-он туда по заходу солнца». Амор поплелся за ним. Он механически достал комм из кармана штанов, привычно проверил сообщения и не менее привычно попенял себе, что никак не может собраться и написать еще одному адресату, а вместо этого ждет, что тот адресат сам проверит, есть ли Амор в сети, и напишет страстное, полное радости сообщение. Ему было страшно – что для Яспера он вроде как и существовать перестал. Так что Амор тянул с тем, чтобы дать о себе знать. Это было тем более просто, что у него снова и снова находились очень важные дела. Лагерь действительно нуждался в священнике, что удивляло Амора безмерно, что опускалось грузом на его плечи.

Хвала небу за спутника, рассказывавшего Амору практически обо всем, что взбредало в его голову или на что падал его взгляд. За семь минут – путь от барака с больными до барака с коммуникационным центром – Амор узнал, что мальчика зовут Майк, что его так назвали только здесь, потому что до этого он работал в одной ферме на озере, а там у него было имя «Эй ты», и у остальных тоже, что надсмотрщик на ферме сказал, что дед продал Майка, когда он еще не был Майком, за долги, а когда его освободили «белые солдаты», он сам выбрал себе такое имя, потому что «белого солдата», который нес его от острова с фермой до катера, звали как раз Майком. И что теперь Майк хочет учиться дальше и тоже стать солдатом. У коммуникационного центра Майк замер у входа и сказал, что дальше, наверное, не пойдет, ему еще вернуться надо и сказать, что он никуда не пропал, но у них скоро будет небольшой урок там, и, может, они еще увидятся.

Альба Франк приветствовала его взмахом руки. Она сидела, удобно устроившись в кресле, вытянув ноги и скрестив их в щиколотках, пила холодный чай с лаймом из невероятно высокого коктейльного стакана.