Loving Longest 2 (СИ)

— Я должен поговорить об этом с отцом, — сказал Финрод. — Я пойду к нему домой.

— Я с тобой, — сказала Нерданэль.

— Нет, тётя, мне надо поговорить с ним наедине, — твёрдо ответил Финрод. — Останьтесь здесь.

Амариэ вдруг вскрикнула и встала, опираясь с трудом на парапет пристани.

— Нерданэль!.. — воскликнула Амариэ. — Посмотри! Посмотри, там корабль! О, Нерданэль! Этого не может быть… не может быть. Я столько лет этого ждала, и вот теперь там корабль. Я дождалась его. Там корабль, но я знаю, что тебя там нет! — обратилась она к Финроду. — Не могу поверить! Финдарато… не уходи, пожалуйста!

— Встретьте их, — сказал Финрод. — Должно быть, это Тургон или кто-то из его Дома: я знаю, что он хотел послать корабли в Аман. Прошу вас. Отцу я скажу, может быть, мы вместе придём… может быть.

Не слушая их, Финрод побежал по прибрежному песку прочь от пристани, дальше, к дому, который он так хорошо знал.

Ворота были приоткрыты. Он поднялся на крыльцо: дверь была закрыта, но он знал, как нажать на несколько листьев в кованом узоре на ней. Механизм не поменялся, хотя, конечно, за это время пришлось заменить деревянные панели. Дверь распахнулась перед ним. За спиной послышался какой-то шум. Финрод обернулся и увидел женщину: он вспомнил, что это камеристка Эарвен, которая пришла к ним в дом вместо Луинэтти, но у него вылетело из головы, как её звали. Женщина всплеснула руками и побежала куда-то. Он подумал, что она, должно быть, пойдёт за его родителями. Это его успокоило, и он пошёл осматривать дом.

Он только сейчас осознал, насколько скучает по Гвайрену. В Нарготронде у того был свой, совсем маленький уголок — буквально уголок, треугольная комната: холодная, с неоштукатуренными каменными стенами, выкроенная у изгиба стены на том же этаже, где жил сам Финрод, с крохотным окошком, кроватью, маленькой печкой, шкафчиком и столом, на котором едва помещались бумаги и чернильницы с разноцветными чернилами (Гвайрен педантично отмечал разные статьи расходов разными цветами). Финроду очень хотелось сейчас увидеть, как он жил здесь, увидеть его стол, книги, вещи. Ведь они, наверное, остались в неприкосновенности с тех пор, как он бежал от Финарфина и Эарвен. По крайней мере, он бы на их месте оставил их так. Он решил, что потом вернётся в дом Анайрэ и посмотрит на его вещи и игрушки. Они с Амариэ так хотели иметь детей, и теперь он ощущал болезненную жалость и к брату, и к своим родителям.

Финрод обошёл все этажи, поднялся на чердак — и нигде не нашёл никаких следов присутствия брата. Он увидел свою комнату, вышитый портрет Амариэ, свою арфу; идеальную, как всегда, комнату Тургона: Тургон не успел устроить здесь комнаты для своей семьи, и здесь была только его кровать и немыслимо хрупкие и воздушные вазы его работы — всплески воды, пронизанные водорослями, песчинками и искрами света. Небольшая, светлая, угловая комната Финголфина и Анайрэ с голубыми стенами. Кабинет матери с тёмно-вишнёвым письменным столом, розовой бумагой и розовыми карточками; чудесная комната отца с чучелами и шкурами странных тварей, которые Финарфин привёз когда-то из Средиземья после их с Эарвен поездки в гости к Тинголу: потом Финроду удалось увидеть их вживе, но большую красно-голубую ящерицу он так и не встретил.

И никаких следов присутствия брата (он теперь стал называть так Гвайрена) он не увидел. Он заглянул на кухню, в хозяйственные комнаты при кухне — гладильню и прачечную, в кладовки, но так ничего и не нашёл. Финрод решил, что родители, может быть, постарались стереть всю память о сыне, с которым им так не повезло.

Наконец, у боковой лестницы наверх он заметил дверь в винный подвал. Он зажёг стоявший рядом на полке фонарик и спустился вниз.

В отличие от многих комнат наверху, подвал выглядел странно жилым: здесь было теплее, чем он помнил. Слева, за большим рядом бочек, небольшое помещение, размером примерно с одну из комнат третьего этажа, было оштукатурено и окрашено в розовый цвет. Здесь было несколько изящных серебряных светильников с оранжево-розовыми стёклами. Кровать из тёмного дерева, довольно большая. Маленькая полка с потрёпанными книгами.

Длинная серебряная цепочка, конец которой скрывался в смятом покрывале.

Рядом — разогнутый широкий серебряный браслет.

Въевшиеся, глубокие следы на предплечьях Гвайрена, которые он старался никому не показывать, из-за которых он всегда носил рубашки с рукавом до локтя или ниже.

Следы не от вражеских оков — от двух серебряных ваньярских браслетов.

«Но почему, за что его здесь держали?..»

Финрод сжал пальцами виски. Он не мог, не хотел признаться сам себе, что знает ответ.

Он вспомнил, как странно вёл себя Гвайрен в его первые месяцы в Нарготронде.

Как однажды он попросился ночевать к нему в комнату. Финрод лёг в постель и увидел его обнажённым; он стоял у окна и как будто чего-то ждал. «Ложись спать», — сказал тогда Финрод.

Гвайрен на следующий день спросил его:

— Твой отец к тебе прикасался?

Он тогда ответил:

— А почему ему не прикасаться ко мне? Мы ведь жили в одном доме… я тебя не понимаю.

Гвайрен замолчал и потом снова заговорил:

— Я не в смысле — брал за руку или подсаживал на коня, я хочу сказать… он притрагивался к тебе, когда ты был раздет… ну вот как я вчера? Ты, наверное, хотел бы…

От негодования у Финрода перед глазами всё помутилось; он не сразу осознал, о чём говорит Гвайрен.

— Не смей! — выкрикнул он; голос его не слушался. — Не смей, слышишь?! Что это… что это за мерзость в тебе… Это Враг подослал тебя?

Дрожащей рукой он отшвырнул Гвайрена, попытавшись дать ему оплеуху; только потом он осознал, что если бы рука его не дрогнула и он смог ударить так, как хотел, то разбил бы ему голову об колонну, скорее всего — насмерть.

Тот несколько раз ударил себя пальцами по губам, потом рухнул на колени перед Финродом, стал целовать его руки, потом поцеловал его босую ногу, шепча: «Государь… простите… простите… не гоните меня… простите…». Финроду стало так противно, что он тут же хотел приказать ему убираться прочь из его дома, из города.

«Но ведь он действительно невыносимо боится», — подумал он тогда. — «Какое же чудовище довело его до такого состояния?».

— Гвайрен, кто ты? Где твои родители? Где ты родился? Что с тобой случилось? — спросил он. — Я не верю во всю эту историю с приморским поселением. Ты слишком хорошо пишешь и слишком хорошо говоришь на квенья. Как тебя зовут на самом деле? Я же никогда не буду осуждать тебя за то, что ты оказался в плену. Я тебе поверю.

— Пожалуйста, не надо, — ответил Гвайрен. — Только не это. Я не могу… я не могу. Правда.

Гвайрен сжался у его ног, не смея больше прикасаться к нему, и снова выговорил: «Простите, государь».

Финрод протянул руку и погладил его по мягким золотистым волосам.

«Финвэ узнал о том, как Финарфин поступил с моим братом, и Финарфин убил его. Мой отец убил Финвэ, — думал Финрод. — Нет, нет, этого не могло быть: ведь брат родился только после гибели Финвэ. Но ведь что-то с отцом было не так. С родителями всегда было что-то не так. Я же всегда это знал. Всегда».

Он вспомнил, как все они тогда, в последний раз, когда уходили из Валинора, смотрели в глаза отцу. Финарфин говорил о том, что они нарушают волю Валар, смотрел ласково, робко улыбался — и все они, все, он сейчас знал это, чувствовали, что он лжет. Они не знали, почему Финарфин лжет, и не хотели знать, не хотели думать, что на этот раз скрывается за его застенчивой улыбкой. И все они не смогли послушаться его, не смогли остаться, — даже он сам, так обожавший отца.

— Отец, — выговорил он. — Почему? Что же это?

— Что почему?

Ласковый голос Финарфина заставил его сердце вздрогнуть от боли. Он обернулся, увидел его улыбку, его руки, пояс — пояс был новый, но пряжка, большая, грубоватая, с изображением оленя, которую для повзрослевшего сына сделал Финвэ, была та же. Ему хотелось броситься в его объятия, но он вдруг испугался.