Снохождение (СИ)

— Зачем? — повела ушами шамани. — Кайса никому зла не делает.

В разговор вклинилась Нараяна, аккуратно поставив локоть на стол:

— Кайса — шамани мягкой силы и доброго нрава, в отличие от некоторых. Она мало кому вредит, её сложно разозлить, — по-доброму, негромко отметила сестрина.

Дочь Севера прожевала своё и спросила у Миланэ, не отпуская темы:

— Так зачем Кайсу дольжен не пускать?

— Это — земли Сунгов. Они не приветствуют шаманай. Вы верите во вздорные вещи и подражаете нашей вере. Вот так, — Миланэ скрестила руки, но не как обычно, запихнув ладони вовнутрь, а правильно-грациозно, согласно жесту — положив их на внешнюю сторону плеч.

Кайса поняла плохо, попросила Нараяну перевести.

— Шамани не верит. А подражать всем этим… огонь на руках… и… Ваалам… никто не будет. Эта глупость.

— Конечно, кто бы ждал иных слов. Глупости. А не глупости носить зубы вот здесь, прямо у шеи, не варварство ли? — спросила Миланэ с вызовом.

— Почему? — Кайса с удивлением потрогала свою меховую накидку, на который были эти самые зубы. — Не нравится — можьно не одеть. А ты без Ваала выйти из дома не можешь. И без огня на руках тоже не можешь. Эта твоя тюрьма, — медленно, с этим северным говором и как-то очень страшно говорила Кайса.

— Ваал мне нравится. Игнимара, пламя Его — тоже нррравится. Понимаешь? Я сама одела это, я приняла это.

— Хорошо. Хорошея львица. Но знай навсегда: огонь на руке украдывает твою силу. А твой Ваал, дитя вашего духа, даёт ей путь в маленькие щели, а больше никуда. Ты в клетке со своей силой. А они, — потрогала она зубы на накидке, пригладила ожерелье, — придают мне сил. И греют.

— Мы слишком разные.

— Мы не разные. Ты — вольсунга, ты — Ашаи, а все Ашаи — больные шамани. Мы с тобой очень плохи, разруганны, но сёстры.

— Вольсунга? — повела ухом Миланэ, посмотрев на Нараяну.

— Ну, помнишь древнее самоназвание? Ваал-Сунги. Северные прайды его ещё помнят. Ваал-Сунги — вольсунги, — объяснила Нараяна, попеременно глядя на них обоих.

Так, ладно. Превосходно.

— Почему я должна тебе верить? — сощурилась Миланэ.

— Ты не дольжна верить, сновидица! — Кайса застучала по столу когтями. — Шамани верит не веря, иначе конец!

— Эта твоя подруга, Арасси, тоже этого не знает, так что я боюсь, что… — как-то робко начала Нараяна.

— Не знает чего? — вмиг вцепилась Миланэ, защищаясь.

— Что верить надо не веря. Что всякая вера… — начала сестрина.

— …это слепые глаза, тогда не видишь, — закончила шамани.

— Вот как. А я, выходит, сновидица, мне не надо верить?

На самом деле Миланэ чувствовала, что её заносит, что её скатывает в пропасть.

— Шамани сновидят, охотятся за силой во снах, смотрят в другое, так всегда было. Ты этого не можешь, потому что тебя посадили в клетку, и ты сама там сидишь, тебе нет куда убежать. Ты не умеешь то, что уметь такая ученица, — Кайса указала на свою львёну, что улыбалась во все зубы-клыки. — Она уже знает, как надо учиться карабкаться когтями по мирам и не срываться.

— Да ну. Такие вы… хорошие, а я — такая беспомощная, да? Так вы хороши, а Ашаи — столь плохи! Если мы такие заблудшие, Кайса, то зачем ты всё это рассказываешь? Я ведь и так не пойму, — с тоскливым, мерзким даже для себя сарказмом говорила дочь Сидны.

— Потому что есть долг, — молвила шамани, сообщая очевидность.

— Какой долг?

— Долг знания каждой шамани. Каждая передаёт знание, когда считает нужным. И даже когда не считает — вирд заставит. Вирд заставляет сейчас меня, потому что нашей встречи не дольжно быть, но она есть. Без долга пропасть всем львицам духа в этом мире, цанна!

— Передаёшь знание. Проповедуешь? Как те, в Гельсии, как их… Огнелюбцы, которых жарят на кострах. Их жарят, им нравится, они проповедуют.

Нараяна закрыла лицо руками.

А вот Кайса глядела на Миланэ; тут-то вдруг у неё и заныло в солнечном сплетении.

— Ты сама себе лжёшь, ты говоришь грязь, а внутри плачешь. Шамани не проповедуют, они передают знания другим шамани.

— Я не шамани. Я — Ашаи-Китрах.

— Можно назваться как угодно, слова — пыль. Они не меняют дела.

Миланэ чувствовала, что ведёт себя не просто ужасно. Это было хуже, чем ужасно.

— Толку с этого, если львёна, по словам Кайсы, знает о сновидении больше, чем я. Какое знание мне можно передать? — она еле уняла дрогнувший голос.

— Жалуйся сколько хочешь. Жалуйся, я буду слушать.

Миланэ стучала когтем по тарелке, где лежала нетронутая еда. Кайса обгладывала косточку, львёна что-то пила из кружки. Нараяна с отрешённым видом глядела в тёмное окно.

— Я — плохая сновидица. Я чувствую, что со мной что-то не так. Вот, — таки пожаловалась Миланэ.

— Нет, не такая плохая. Ты уже скользила по ветвям дерева миров. Не потакайся в слабости. Ты сильна.

— Не делай того, не делай этого. Кто тебе дал право так рассуждать?

— Я сама беру права. Мне никто не даёт.

Шаманая отодвинула тарелку в сторону, подалась через стол вперёд, положив на него руки.

— Я думала, что ты — сильная. А ты — слабая. У тебя сломана воля, ты не пытаешься быть безупречна, ты только жалуешься, Ми-ла-нэ. Труслива, Ми-ла-нэ.

Сложнописуемые чувства. Шерсть на загривке встала дыбом от злости и обиды. Но Миланэ очень хорошо выловила их, придержалась. Так-то каждый говорит всякое слово не просто так; всякое слово — сила, та или иная. Что старалась сказать Кайса? Отличный вопрос для сестры понимания. И, в конце концов, всё сказанное вполне может быть правдой.

— Может быть. Не всем же повезло родиться так, как тебе; стать, как тебе. Ты очень смелая, Кайса. Ты очень сильная, Кайса. Ты никогда не жаловалась, Кайса, — со спокойной иронией качнула плечами Миланэ, а потом подмигнула львёне и потрясла ладошкой в воздухе, намекая на игнимару; затем дунула на неё, словно затушив огонь. Львёна засмеялась — ей понравились эти жесты.

Восторг обуял Нараяну:

— Ты смотри, как ученицу можно встряхнуть. Смотри, как зажглись силой её глаза. Вот так наставница Кайса!

Шаманая улыбалась. Сложно сказать, что ей понравилось, но она определённо осталась довольна.

— Что ты хочешь знать о сновидениях, Миланэ? — вдумчиво спросила Нараяна, придвинувшись к ней.

Но Миланэ вдруг решительно встала, мигом накинула плащ.

— Кто сказал, что я хочу о них знать!

— Миг назад была настоящей, — кивнула Кайса. — Теперь снова упала.

— Миланэ, не ври себе. Ты ведь хочешь её спросить.

— Нет! — направилась дисциплара к выходу.

— Миланэ, ты взрослая львица, не веди себя, как львёна.

— Нет.

Она резко обернулась:

— Превосходная Ваалу-Нараяна, я — дисциплара Ашаи-Китрах. Я не могу спрашивать совета у шаманаи. Даже если хочу. Даже если безумно хочу. Даже если вся дрожу от желания знать, как скользить по древу миров. Мне невольно. Мне нельзя. Так говорит Кодекс и аамсуна.

— Теперь ты видишь свою клетку, сновидица? — хищно бросилась к ней шаманая.

— Я её всегда видела, Кайса.

Всё оставив, Кайса подошла к ней, и обняла её шею; такого же роста, она прильнула щекой к щеке, очень сильно, до чрезвычайности и боли, а когти неистово впились в плечи и спину Миланэ; она чувствовала, как тёплоласковая ладонь прошлась от загривка до спины, как она взмыла ещё раз и дотронулась к её красивым ушам. Миланэ робко отвечала на это изъявление непонятной ещё нежности, и старалась поболее не шевелиться. И да, Кайса что-то говорила на ухо, горячо и убеждённо, словно заклинала, но Миланэ не понимала ни слова — это был чужой, северный язык… И когда Кайса отпрянула, то дочь Андарии видела, что она совсем плачет, да и самой было уже слишком непросто придерживать неведомые слёзы; только сильная воля выручала в этом.

Нараяна вручила копьё:

— На. Вдруг таки будут воры и волки.

Возвращались в Сидну Миланэ и Арасси в молчаливом разобщении.