Снохождение (СИ)

Прошёл миг, а Миланэ уж облачилась в простую свиру и начала споро исследовать, осматривать дом, заглядывая во все закоулки, поднимая клубы пыли в тихих местах, изучая очень красивую марнскую печь, заглядывая в ящики некоторой мебели, опрокидывая огромную балинею, обнаруживая, что посуды нету никакой, но зато есть три амфоры и четыре вазы, а ещё пробуя когтем побелку на стенах (свежая).

Вот так хозяйничая, она упала в раздумья:

«Навестить патрона — раз. Пойти в книжную лавку, как советовали в Сармане — два. Обустроить дом — три… Это странное слово — “дом”. Теперь это мой дом. И я сделаю его… каким? Тёплым. Я андарианка, я знаю, как сделать тёплый дом, это мне известно лучше всего. Лишь наполовину андарианка», — вдруг вспомнила, — «но ничего. Не забыла ли я адрес и монетку, что дал мне Морниан?», — всполошилась и проверила в кошеле. — «Нет-нет. Не забыла. Это сейчас — моя надежда. “Снохождение” должно где-то быть, я достану его. Уцеплюсь в него когтями, как та ученица Вестающих…»

Она уселась передохнуть у окна на втором этаже, которое выходило прямо на мостовую, совсем недалеко от Сафского моста. Миланэ уже решила, что здесь, в этой комнате, будет спальня.

«Спальня важна. Мне она очень важна. Поскольку я буду сновидеть, буду пытаться — хочу знать, что за всем этим стоит. За чем “этим”? Да за всем. За чем “всем”? Глупый вопрос, наверное… Сказать “за миром” — слишком выспренне. Сказать “за книгой, которую однажды увидела” — мелко. Сказать “за моей жизнью” — хм… Я ведь почему-то живу, и вон та львица, что идёт с корзинкой внизу — тоже».

Ей вдруг стало так томносладко, что захотелось прилечь, хотя бы на небольшой часок; она не была уставшей, чувствовалась отлично, и вроде в дороге успела выспаться, но почему-то неумолимо клонило в дневной сон. От прежних хозяев осталась кровать, пока ещё неуютная, не-своя, и Миланэ было подумала, не поменять ли её на другую, ведь, согласно андарианским обычаям, да и вообще обычаям всех южных Сунгов, кровать — священное место дома, что должно быть совершенно родным.

Прилёгшись прямо так, одетой, что вообще-то, возбраняется этикетом, Миланэ прислушалась к шуму на улице.

«С чего я живу? Все мы? Всё, что мы делаем, делаем лишь из страха вне сытых берегов — мы ведь так выживаем в мире, невольные. Чтобы посмотреть на себя, нужно зеркало — а где его взять? Найду-ка я сновидении зеркало и посмотрюсь в него, чтобы понять — кто такая и чем живу… есть ли у меня те силы, о которых не говорят. Сновидение будет моим зерцалом. Будешь глядеться, львица этого мира, вглядываться в зеркала иных миров, чтобы однажды сказать себе тихо: “Я поняла”. Двоемирие не пугает тебя, не страшишься того, что одним телом спишь, а вторым — скользишь по мирам, ведь ты и так сплошь из двойников: тёплого-холодного, смелого-трусливого, глупого-умного. Ведь говорили наставницы: пиши слабости сестёр своих на песке, а силы — на камне. Песок развеется — камень останется…»

Миланэ казалось, что за неё кто-то размышляет, без насилия, но настойчиво вкладывая смыслы в сознание; некая часть в ней с удивлением обнаруживала эти мысли и внимала им, как откровению, то сердилась на них, как на наваждение. Потом она рассыпалась на множество мелких личностей, а потом озеро снов соткалось вокруг неё; на том бы конец, за которым должно последовать новое рождение-пробуждение, но тут…

…тут она вдруг, словно разбудившись, вмиг обнаружила себя посреди совершенно голой и серой местности, где под ногами — только камень, и вокруг летает пыль. Над головою светило бледно-серое, неправдоподобно огромное солнце, на полнеба. Сквозь всё тело словно струилась колючая вода, а между ушей, на макушке, хлестал безумный ветер. Миланэ, уже умеющая волить, взяла страх в непрочную, но узду, и осмотрелась по сторонам, а потом обернулась, где обнаружила львицу; глаза у неё горели, их огонь напоминал игнимару; одежды на ней не было никакой, что, похоже, ничуть не смущало её, а в правой руке она держала нечто похожее на копьё, один конец которого упирался в каменную землю.

Львица не смотрела на Миланэ; придерживая ладонь у глаз, она всматривалась куда-то вдаль; но потом, заметив гостью, начала говорить так неумолимо и жёстко, словно пытаясь убить голосом:

— Для чего тебе это, чего же ради ты — Ашаи-Китрах? — воткнула она конец копья в солнечное сплетение Миланэ, отчего ощутилось нечто вроде глухой боли. — Чего ради делаете вы свои дневные дела, как не ради жизни и пропитания? Вы боитесь лишиться куска добычи; ты, невольная, не можешь говорить что хочешь и делать как хочешь, потому что должно тебе соблюдать границы и правила; и ты цепляешься за своё имя, за свой облик, за право сказать себе «Я — Ашаи», чтобы легче и привольнее тебе жилось, а ещё потому, что больше ничего не умеешь, кроме как теплить огни на ладонях, — ударила она копьём по ладоням, и Миланэ взглянула на них — будто бы такие, как всегда, но и не такие. — Что мне, охотнице, ты можешь говорить? Мой путь туда, куда я хочу, а не куда придумано другими. Вспомни себя: сколь часто делаешь то, что хочешь? А сколь часто то, чего от тебя ждут? Ты не можешь сказать, что думаешь, а тем более делать, как хочешь сама. Все вы цепляетесь друг за друга. Вы зорко глядите друг за дружкой в сестринстве, раболепные, дабы быстро вскочить по чьей-то голове к лучшему куску. Как мне вас не знать, о Ашаи! Даже думая наедине, ты оглядываешься — нет ли никого за спиной, чтобы уличить в плохом? Сидишь наедине не вольно, а согласно выдуманному правилу — потому что боишься. Какие ж вы львицы духа, вы лишь научились с него получать — доярки духа. Вы разучились карабкаться по древу миров — смешные, глупые! Куда вам до вольного странствия, созерцания миров — в этом нет пользы в твоём тесном мире, а значит — нет интереса для тебя, Ашаи.

После столь уничтожительной речи загадочно-яростная утратила интерес к дочери Сидны и продолжила созерцать даль, держа копьё.

— Я сновижу! — вдруг закричала Миланэ что есть сил, но здесь, в этом сновидном мире, слова давались крайне тяжело; она осознала, что на самом деле это был вовсе не крик, а скорее даже шёпот.

— Когда ты сновидишь, ты пробуждаешься, — выдала львица сущее противоречие, а потом раздались раскаты грома, почернело и без того безрадостное небо, и звук был столь сильным, что Миланэ дрожала с каждым раскатом, словно лист на ветру, затем — жуткий провал вниз, будто разверзлась каменная земля; медленно, неохотно, даже лениво душа вкатилась обратно в столь знакомое тело. Прошел миг, то ли ничтожный, то ли вечность — Миланэ не могла сказать, потому что время словно разорвали посерёдке — и она увидела стул, свой гиацинтовый пояс, секретер с фигурной резьбой по дереву (яамрийские узоры), сирну в ножнах на стуле (тоненький поясок для крепления свисает к дорогому, амарантовому дощатому полу) и безвкусные занавески, что безвольно колыхались от ветров открытого окна.

— Да как она смеет… — не шевелясь, тихо молвила Миланэ с обидой, даже гневом, хотя было совершенно неясно, что и почему произошло, и к кому вообще предъявлять возмущение. Тут-то заметила, что глаза — влажны.

Внизу кто-то настойчиво и уверенно стучался в дверь.

Миланэ торопливо встала, как обычно бывает спросонья, утёрлась, быстро одела пояс и сирну (их снимают лишь «перед сном, перед львом, перед Приятием») и сошла по крутым ступенькам вниз.

Незнакомый посетитель был настойчив и продолжал стучаться. Миланэ, наконец, открыла дверь.

— Во славу Ваала, Миланэ! — блистая улыбкой, сверкая белейшими ровными зубками, совершила приветственный жест ахмай-гастау (правая ладонь обращена к себе, от солнечного сплетения взмах вверх, в конце — полусогнутые пальцы, голову чуть откинуть или наоборот — склонить) львица в ладном, симпатичном пласисе и с длинными-длинными (насколько позволяет статус сестры) серьгами.

— Во славу всех Сунгов… Эманси? — Миланэ продолжала утирать глаза.

— Сюприииз!

Миланэ ещё ранее, когда приезжала по делу в Марнскую библиотеку, заметила одну вещь, которую решительно не могла понять: моду марнских сестёр носить пласисы с вытачками на бёдрах или — ещё хуже — возле подола; тем самым традиционное облачение ставало очень похожим на обычные светские платья; а Миланэ завсегда полагала, что между сестринством и простыми львицами всегда была, есть и должна существовать дистанция. Точнее, она догадывалась о происхождении этой моды — здесь повлияла светская, пирушная, привольная жизнь Марны.