Воспоминания об Александре Грине

От Александра Степановича долго нет писем, только телеграфный перевод на четыреста рублей. Наконец при

PAGE 380

ходит долгожданное письмо, но какое страшное и написанное не им самим, а О. М. Новиковой. Томят его беды, нездоровье, слабость духа.

Через два дня после этого письма, 21 августа, к калитке нашего сада подъезжает линейка, и сходит Александр Степанович. Бросаюсь к нему навстречу и вижу, как сильно он изменился: лицо одутловатое, небрит, глаза мутны, вены рук набрякли, руки дрожат.

Сразу же укладываю его в постель. Пою горячим чаем. Александр Степанович покорно вытягивается на кровати, вздохнув глубоко-глубоко, как очень уставший человек. Похоже, что он крепко болен.

На следующее утро вытаскивает из кармана пиджака пачку денег.

- Вот шестьсот рублей. Это моя добыча, родная. Жалкая добыча. Передай их матери, пусть она без обид похозяйствует у нас, а ты побудь около меня. Я стосковался, да и больным себя чувствую.

Смотрю на посеревшее измученное лицо его и думаю, что это новый приступ малярии, как случалось после поездок или редкого купанья в море. Температура была довольно высокой. Он тоже решил, что это обычный приступ малярий, так как все тело ломило и знобило. Принял хину, полежал дня три в постели, и температура спустилась до 37,1. Александр Степанович почувствовал себя бодрее и сильнее. За эти три дня мы, не торопясь, обо всем переговорили.

- А литературные наши дела, - говорил Александр Степанович, - совсем плохи. Амба нам. Печатать больше не будут. Три рассказа, написанные еще в Феодосии, до сих пор не напечатаны; «Бархатную портьеру», «Коменданта порта» и «Пари» устроить не удалось. Продать сборник рассказов - нечего и думать…

За несколько дней дома Александр Степанович посвежел, прибавилось сил настолько, что захотел прогуляться к матери, которая тогда жила квартала за три от нас. На воздухе я увидела, что Александр Степанович выглядит хуже, чем в комнате, в постели, - очень бледен. Но до домика, где жила мать, дошли хорошо. Она очень удивилась нашему приходу, побранила меня за неосторожность: привести еще не окрепшего человека, и заставила Александра Степановича лечь в свою постель. Он прилег и сразу же задремал. В это время мать на мангальчике приготовила ему свежего чаю.

PAGE 381

После чаю он захотел домой.

- Я порядочно утомился, - сказал он. - Дома снова лягу. Ослабел.

Мы, взяв его под руки, повели домой.

- Развалился, Котофей, твой старый пес… - шутил Александр Степанович, ложась в постель.

К вечеру температура поднялась до 37,8. Решили утром позвать врача, так как, видимо, он заболел еще чем-то кроме малярии.

На следующий день я пригласила самого, как говорили, опытного и уважаемого врача Старого Крыма. Ко времени его визита температура у Александра Степановича поднялась до 38,0. Осмотрев, выслушав его, врач предположил, что у больного воспаление легких, назначил лечение и обещал заходить через день. Несмотря на высокую температуру, Александр Степанович говорил, что чувствует себя неплохо.

- Голова тяжела, - говорил он, - а то бы я был совсем здоров.

Недели через три после начала болезни доктор высказал предположение, что у Александра Степановича началось обострение туберкулеза легких.

В прошлом некоторые врачи находили у него зарубцевавшийся туберкулез. Когда он мог им болеть, Александр Степанович не помнил. Видимо, в годы тяжелой юности. На ходу. Он помнил лишь, что дважды болел ревматизмом и малярией.

Нас удивляло, что врач не посылал Александра Степановича на рентген в Феодосию. Мы понимали, что диагноз должен быть чем-то подтвержден.

Несмотря на высокую температуру, Александр Степанович не худел, ел хорошо, только был очень бледен, жаловался, что нет охоты ходить. Пройдет по комнате раза два-три и садится в кресло или снова ложится.

- Тело как-то само просит покоя, - говорил он. Ежедневно прочитывал всю газету, иногда брал

книгу, но чаще я, сидя у его постели, читала ему вслух, с перерывами, - долго он не мог слушать, уставал.

В сентябре Грин подал в Союз писателей заявление о пенсии, мотивируя свою просьбу болезнью, не дающей возможности работать, и наступающим в ноябре двадцатипятилетием литературной деятельности.

PAGE 382

Ответа на это заявление он не получил.

Как твердо я ни обещала Александру Степановичу не думать о заработке, думать приходилось, - уж очень трудна была жизнь. И мы с матерью стали вязать береты, платки и прочее - за продукты. Тщательно скрывали это от Александра Степановича, работу доставала и получала мама, людей мы к себе не пускали, так как в маленькой квартирке он мог все услышать. Когда он интересовался, как же мы добываем продукты, мы давали ему достаточно вразумительное объяснение: вещи, мол, обменивались и продавались очень удачно. А он был слишком утомлен болезнью, чтобы вникать в подробности, да и характер его был не склонен к этому. Видеть же меня всегда с каким-нибудь рукоделием в ру- ках он привык.

В октябре врач по просьбе Александра Степановича назначил его на рентген. Нужно было ехать в Феодосию, нанять машину, а денег почти совсем не было. Александр Степанович послал письмо в Ленинград Н. С. Тихонову. 18 октября получили по телеграфу триста рублей.

На следующее утро мы поехали в Феодосию. Александр Степанович, закутанный в пальто, шубу, шапку, теплое одеяло, с удовольствием уселся в подъехавшую к нашему дому машину.

- Невыразимо приятно быть на воздухе, - говорил он, - словно бы и сильнее себя чувствую.

Машина подъехала прямо к «Астории». Александр Степанович бодро сошел с нее и на мой вопрос, не устал ли он, улыбаясь, отвечал:

- Не волнуйся - твоя собака жилистая, даже на грош не устал.

В номере гостиницы он немного полежал, отдохнул, и мы на извозчике поехали в Инфизмет. Я оставила его в вестибюле и пошла договариваться к рентгенологу. Врач, узнав, что больной - А. С. Грин, согласился немедленно сделать рентгеноскопию легких и начал расспрашивать о болезни. Я все коротко рассказала, и мы вместе помогли Александру Степановичу подняться на второй этаж, в комнату рядом с рентгеноаппаратом, где было тепло. Там я раздела Александра Степановича и положила отдохнуть на диван: он, хотя и храбрился, но

PAGE 383

выглядел утомленным. Врач позвал нас в рентгенока-бинет. Он предложил мне встать на колени около Александра Степановича и держать его, чтобы он не очень устал. Погас свет, началась рентгеноскопия. Врач спросил:

- Александр Степанович, не устали ли вы?

- Нет, - глухим голосом ответил тот, и в ту же секунду я почувствовала, как его тело стало тяжелеть в моих руках.

Обхватив Александра Степановича изо всех сил, я крикнула:

- Александру Степановичу дурно!

Но врач, видимо, уже заметил неладное и велел включить свет.

На звонок врача прибежали медсестра со шприцем и санитарка. Сделали Александру Степановичу инъекцию камфары и перенесли на диван в соседнюю комнату. Обложили грелками. Александр Степанович открыл глаза. Через несколько минут уже бодрым голосом сказал, что чувствует себя лучше:

- Теперь все в порядке. Сам не пойму, что произошло. Сначала я чувствовал себя нормально, а когда врач спросил, тошнота неожиданно подступила к горлу, закружилась голова, а дальше - не помню.

Был он очень бледен, темные тени легли под глазами. Тихо спустились в вестибюль, Александр Степанович стал разговаривать со знакомыми врачами, а я тем временем поднялась наверх с рентгенологом, он должен был дать мне справку о состоянии легких. Рентгенолог объяснил, что у Александра Степановича затемнение правого легкого и в середине светлое пятно, он боится, как бы это не был творожистый распад, признак туберкулезной каверны. Александр Степанович попросил показать справку. Я показала из своих рук, - страшное было написано на обратной стороне.