Воспоминания об Александре Грине

- Он давно умер, совсем холодный. Бедная ты наша птица, страдалица, лишенная счастья летать. Наше ты дорогое утешение.

Похоронив Гуля под елкой на Тепе-оба, мы часто вспоминали его, вместе - до смерти Александра Степановича, а одна я и до сих пор.

Я написала о Гуле потому, что рассказ Грина о кем «История одного ястреба» не соответствовал действительности. Когда я спросила Александра Степановича, почему он так написал, он ответил:

13 Зак. № 272 PAGE 369

- Мне хотелось, чтобы так случилось… А мне хочется, чтобы читатели Грина знали, сколько души и заботы вложил Александр Степанович в Гуля.

МОЛЧАНИЕ ДУХА

Закончив роман «Блистающий мир», Александр Степанович говорил, что хотя он и многое сказал из того, что хотел, но полного удовлетворения не чувствует.

«Блистающий мир» - единственный роман Грина, напечатанный в журнале до издания его книгой. В журнале «Красная нива» он напечатан полностью, а в книге, изданной «ЗИФом», изъята глава в церкви.

После «Блистающего мира», уже живя в Феодосии, Александр Степанович начал «Золотую цепь», сказав: «Это будет мой отдых; принципы работы на широком пространстве большой вещи стали мне понятны и близки. И сюжет прост - воспоминания о мечте мальчика, ищущего чудеса и находящего их». Так, видимо, было сначала задумано Грином, сюжет усложнился уже в процессе работы.

«Золотая цепь» была написана за несколько месяцев. «Странно, - говорил Александр Степанович, - писал я этот роман без всякого напряжения, а закончил и чувствую - опустошен до дна… Никогда такое чувство не появлялось у меня по окончании рассказа. Допишу рассказ, и словно нити, хотя бы паутинные, а тянутся к новому рассказу, теме».

Прошло несколько недель, и Александр Степанович с таинственным видом сообщил: «Ничего. Все благополучно, - завелось. И хорошее… Чувствую - как в тумане». Это зародилась «Бегущая по волнам».

Начало давалось Александру Степановичу очень трудно, но он был упорен в работе, тем более что тема была ему ясна, - он не находил только истинного русла, А найдя, возликовал. И дальше пошло без существенных заторов. «Песней льется в душе», - говорил Александр Степанович.

Но, закончив «Бегущую», он сказал: «Опустел я. В голове полное молчание. Как ни напрягаю себя, даже сюжет пустякового рассказа не приходит. Неужели это конец и мои способности иссякли на этом романе! Писал его и казался себе богачом, так многоцветен и полон был дух мой, А теперь, ну ничегошеньки! Страшно…

PAGE 370

Я знаю, когда-то должен наступить момент, когда силы мои иссякнут. Жду его в более глубокой старости, встречу спокойно, буду тогда писать воспоминания. Теперь же это внутреннее молчание пугает меня, я еще хочу говорить свое».

Месяцев через десять после окончания «Бегущей по волнам» Александр Степанович начал писать роман «Джесси и Моргиана». «Этот роман только для тебя, взамен посвящения, снятого с „Бегущей по волнам"», - сказал он.

Еще работая над «Джесси и Моргианой», Александр Степанович уже набрасывал отрывки «Дороги никуда» - тогда еще «На теневой стороне».

По окончании «Джесси и Моргианы» недолгое «молчание духа», - отдых недели две, а затем продолжение «Дороги никуда».

При моем описании получается так, словно это шло раздельно друг от друга: каждое произведение как бы на отдельном острове зарождалось и кончалось. На самом же деле происходило несколько иначе.

Так, например, мысль о летающем человеке тронула воображение Грина еще в 1918 году 30 (рассказ «Состязание в Лиссе»), а вылилась в роман в 1921 году - в «Блистающем мире».

«Пишешь задуманное, - говорил Александр Степанович, - и все, перегоняя друг друга, толпится во мне, закончил и… полная пустота, глухо. Появляется страх - иссяк родник. Неужели навсегда? Цепляешься воображением за все, что хранится в памяти. Ворошишь старое на дне этого сундука, и ничего, ничего. Но проходит время, и не замечаешь, когда в тебе что-то забрезжило. Сырое, неясное, зыблется, рассыпается в арабески. И вдруг блеснет центр, ствол, какая-то главная важная минута. И снова покой и равновесие - плыву по реке будущего».

В тяжелые дни нашей жизни росла «Дорога никуда». Грустно звенели голоса ее в уставшей, измученной душе Александра Степановича. О людях, стоящих на теневой стороне жизни, о нежных чувствах человеческой души, не нашедших дороги в жестком и жестоком практичном мире, писал Грин.

«Дорога никуда» не опустошила его, была лишь легкая усталость. «Пока я не хочу думать о будущем, - сказал Александр Степанович, - но из этого романа

PAGE 371

родилась тема о «недотрогах». Я не могу писать для никого. Я должен знать, что у меня есть читатель, - некий близкий, невидимый для меня, которому я рассказываю».

Рождались мысли о «Недотроге», записывались, но сюжет оформлялся туго. «Не могу понять, в чем дело, - размышлял Александр Степанович, - обдумываю, все ясно вижу, ясно и правильно. Начинаю писать - нет внутренней стройности. А тема меня глубоко волнует. Таких недотрог много, только они прячутся, незаметны и часто прекрасны, как чудо-цветы».

Уже безнадежно больной Александр Степанович все еще думал о «Недотроге». Когда становилось ему лучше, радовался новым возникающим мыслям. Когда не давалась ему работа, говорил: «Нет чувства, что кому-то я это рассказываю: недотроги мои закрыли глаза и спрятались. Остались лишь мухи и короли». Грин намекал на начатый им в 1925-1926 годах роман «Король мух».

В декабре 1931 года Александр Степанович сказал мне: «Теперь «Недотрога» легла во мне ясно, все туманности исчезли; как только наберу сил - начну писать». Это было через месяц после снижения температуры, терзавшей его почти три месяца. А затем началась раковая адинамия, не дававшая Александру Степановичу возможности «набрать силы». Но о «Недотроге» он все равно говорил. И когда за месяц до его смерти мы переехали в свой домик, он радовался и говорил: «Вот здесь-то я и напишу свою «Недотрогу», под этим орехом, как в беседке».

ПОХВАЛЫ

Александр Степанович был повышенно чувствителен к похвалам. Он говорил: «Похвала - слов нет - приятна, но всегда, или почти всегда чувствую себя при этом так, словно я - голый и все меня рассматривают». Он очень тонко чувствовал оттенки похвалы: простая, искренняя - чаще всего от нелитературных людей - трогала и волновала его. Литераторская, умная, серьезная похвала доставляла истинное удовольствие. Похвала окололитературных «тузов» почти всегда раздражала его, вызывая насмешку или ядовитый отпор, - она всегда плавала по поверхности. Он знал себе цену как художнику. Знал свои недостатки, свои силы больше всех

PAGE 372

тех, кто в недостаточно искренних и тактичных словах величественно награждал его похвалой.

Как- то в Москве в гостях у Вересаева идем к столу рядом с Борисом Пильняком, в то время молодым литературным регзопа §га1а. Тот, здороваясь с нами, говорит Александру Степановичу с этакой рыжей великолепной снисходительностью: «Что, Александр Степанович, пописываете свои сказочки?» Вижу, Александр Степанович побледнел, скула у него чуть дрогнула (признак раздражения), и он ответил: «Да, пописываю, а дураки находятся -почитывают». И больше во весь вечер ни слова с Пильняком.

Был около Александра Степановича молодой в то время человек, Дмитрий Иванович Шепеленко. Он где-то работал, трудно жил и для души с3в1оей написал и издал крошечную книжечку «Прозрение» - что-то ультрафи-лософски литературное с претензиями. Александр Степанович был к нему расположен, любил его ядовитые рассуждения, бывал у него частенько, жалел Шепеленко за трудную его жизнь. Шепеленко часто бывал у нас, в общежитии Дома ученых.