Романовы

Незадолго до переворота царица обратилась за помощью к французскому послу Бретейлю. Она просила не так уж и много — 60 тысяч рублей; но дипломат, собиравшийся выехать из России, уклонился от исполнения деликатной просьбы, поручив дело секретарю посольства Беранже. Но теперь уже отказалась Екатерина: «Покупка, которую мы хотели сделать, будет сделана, но гораздо дешевле; нет более надобности в других деньгах». Очевидно, она нашла иной источник финансирования. Французские современники событий и авторы сочинений о перевороте Ж. Ш. Тибо де Лаво и Ж. А. Кастера сообщают о получении ею стотысячной «ссуды» от английского купца Фельтена.

Ранним утром 28 июня находившуюся в Петергофе Екатерину разбудил прискакавший из столицы Алексей Орлов. Вместе с ним императрица прибыла в расположение Измайловского полка, где её с энтузиазмом приветствовали гвардейцы. Измайловцы во главе с Екатериной отправились к казармам Семёновского полка, и оповещённые семёновцы выбежали навстречу. Два полка двинулись по Невской «перш-пективе» к Зимнему дворцу. Во время молебна в Казанском соборе царицу окружали уже не только солдаты и офицеры, но и подоспевшие высшие чины — К. Г. Разумовский, А. Н. Виль-буа, М. Н. Волконский; прибыл Н. И. Панин с наследником Павлом Петровичем. Но после провозглашения Екатерины императрицей в полках и «многолетия» ей в соборе говорить о регентстве было уже бессмысленно. В это время прискакала Конная гвардия; затем подошли и преображенцы, преодолев сопротивление верных присяге офицеров.

В Зимнем дворце Екатерина приняла присягу гвардейцев и высших чинов империи; манифест о вступлении на престол читал перешедший на сторону сильнейшего генерал-прокурор Глебов. Лишь немногие любимцы Петра III, подобно его генерал-адъютанту Андрею Гудовичу, остались до конца верны монарху, остальные же, как военное руководство, при первой возможности переметнулись к Екатерине. Благодаря этому обстоятельству и усилиям дежурных генерал-адъютантов (фельдмаршалов Разумовского и Бутурлина) мятежники были в курсе расположения и передвижения военных частей в окрестностях столицы; их посланцы успели перехватить все полки и «команды», прежде чем они получили приказы Петра III двигаться в Ораниенбаум. Почтовое ведомство задержало всю корреспонденцию, направленную к лицам «голштинской службы». Быстрое развитие событий дало мятежникам преимущество во времени в шесть-семь часов. Петру III не удалось ни вызвать на подмогу войска, ни укрыться в Кронштадтской крепости; он пал духом, безропотно подписал отречение от престола, умолял отпустить его в Голштинию, но через несколько дней был убит в Ропше. Появившийся 6 июля манифест порочил свергнутого монарха, чтобы оправдать переворот:

«...Не успел он только удостовериться о приближении кончины тётки своей и благодетельницы, потребил её память в сердце своём прежде, нежели она ещё дух свой последний испустила, так что на тело её усопшее или вовсе не глядел, или когда церемониею достодолжного к тому был приведён, радостными глазами на гроб её взирал, отзывался при том неблагодарными к телу её словами...

Не имев, как видно, он в сердце своём следов веры православной греческой (хотя в том довольно и наставляем был), коснулся перво всего древнее православие в народе искоренять своим самовластием, оставив своею персоною Церковь Божию и моление... Потом начал помышлять о разорении и самих церквей, и уже некоторые и повелел было разорить самым делом...

По таковому к Богу неусердию и презрению закона Его, презрел он и законы естественные и гражданств, ибо имея он единого Богом дарованного нам сына, великого князя Павла Петровича, при самом вступлении на всероссийский престол не восхотел объявить его наследником престола, оставляя самовольству своему предмет, который он в погубление нам и сыну нашему в сердце своём положил, а вознамерился или вовсе право, ему преданное от тётки своей, испровернуть, или Отечество в чужие руки отдать...

... законы в государстве все пренебрёг, судебные места и дела презрел, и вовсе об них слышать не хотел, доходы государственные расточать начал неполезными, но вредными государству издержками, из войны кровопролитной начинал другую безвременную и государству Российскому крайне бесполезную, возненавидел полки гвардии, освященным его предкам верно всегда служившие... А напоследок стремление так далеко на пагубу нашей собственной персоны возрастать стало... от чего наипаче помыслы его открылися и до нас дошли, вовсе нас истребить и живота лишить...

И для того, призвав Бога в помощь, а правосудие его Божественное себе в оборону, отдали себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас то себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития. По чему вооружася силою руки Господней, не успели мы только согласие своё объявить присланным к нам от народа избранным верноподданным, тот час увидали желание всеобщее к верноподданству, которое нам все чины духовные, военные и гражданские все охотнейшею присягою утвердили...»³⁶

Так завершилась самая долгая и самая массовая дворцовая «революция» XVIII века. 2 сентября 1762 года не имевшая никаких прав на русский престол Екатерина была коронована в кремлёвском Успенском соборе.

Наступило долгое и славное, но поначалу очень трудное царствование. Государыня настолько не была уверена в будущем, что переводила деньги за границу. Бумаги Тайной экспедиции Сената содержат два десятка дел гвардейских офицеров и солдат, намеревавшихся «переиграть» ситуацию в пользу заточённого Ивана Антоновича, а позднее — наследника Павла. Так, в 1769 году отставной конногвардейский корнет Илья Батюшков и подпоручик Ипполит Опочинин мечтали захватить карету императрицы на царскосельской дороге и постричь её в монастырь.

В том же году к следствию были привлечены Преображенский капитан Николай Озеров и его друзья — бывший лейб-компанец Василий Панов, отставные офицеры Ипполит Степанов, Никита Жилин и Илья Афанасьев. «Прямые сыны отечества» (так называли себя приятели) не просто ругали императрицу, а были возмущены тем, что не выполнены «разные в пользу отечества обещании, для которых и возведена на престол». Заговорщики планировали возвести на престол Павла, рассчитывая на то, что при нём земли дворянам раздадут «безденежно» и ликвидируют откупа, поскольку «винный промысел самый дворянский». Екатерину же они намеревались заточить в монастырь; а если бы она пыталась вырваться оттуда, «во избежание того дать выпить кубок». Озеров накануне ареста даже успел приготовить план Летнего дворца.

В июне 1772 года обнаружились замыслы группы Преображенских солдат-дворян во главе с капралом Матвеем Оловян-никовым. Тот считал возможным уничтожить наследника и обвинить в этом императрицу с целью оправдания её убийства, а затем самому занять трон: «А что же хотя и меня!» Своих друзей, из которых не все «умели грамоте», капрал заранее производил в генерал-прокуроры и фельдмаршалы. Оловянников был лишён дворянства, выпорот кнутом на плацу перед полком, заклеймён буквой «3» (злодей) и отправлен в Нерчинск на каторгу; его сообщников сослали в сибирские гарнизоны. Екатерина не смогла сдержать удивления: «Я прочла все сии бумаги и удивляюсь, что такие молодые ребятки стали в такие беспутные дела; Селехов старшей и таму 22 года...» Едва ли самодержице пришло в голову, что дерзость юных солдат была побочным результатом её собственных действий по захвату власти.

Первые реформы и крестьянский бунт

Екатерина II вступила на престол относительно молодой, уверенной в том, что на новом поприще ей предстоят великие дела.

Английский посланник при русском дворе граф Джон Бакингемшир описал новую государыню:

«Её императорское величество ни мала, ни высока ростом; вид у неё величественный, и в ней чувствуется смешение достоинства и непринуждённости, с первого же раза вызывающее в людях уважение к ней и дающее им чувствовать себя с нею свободно... Черты лица её далеко не так тонки и правильны, чтобы могли составить то, что считается истинною красотой; но прекрасный цвет лица, живые и умные глаза, приятно очерченный рот и роскошные, блестящие каштановые волоса создают, в общем, такую наружность, к которой очень немного лет тому назад мужчина не мог бы отнестись равнодушно, если только он не был бы человеком предубеждённым или бесчувственным. Она была, да и теперь остаётся тем, что часто нравится и привязывает к себе более, чем красота. Сложена она чрезвычайно хорошо; шея и руки ея замечательно красивы, и все члены сформованы так изящно, что к ней одинаково подходит как женский, так и мужской костюм. Глаза у неё голубые, и живость их смягчена томностью взора, в котором много чувствительности, но нет вялости. Кажется, будто она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности. Всего лучше идёт ей мужской костюм; она надевает его всегда в тех случаях, когда ездит на коне. Трудно поверить, как искусно ездит она верхом, правя лошадьми — и даже горячими лошадьми — с ловкостью и смелостью грума. Она превосходно танцует, изящно исполняя серьёзные и легкие танцы. По-французски она выражается с изяществом, и меня уверяют, что и по-русски она говорит так же правильно, как и на родном ей немецком языке, причём обладает и критическим знанием обоих языков. Говорит она свободно и разсуждает точно; некоторыя письма, ею самою сочинённые, вызывали большие похвалы со стороны учёных тех национальностей, на языке которых они были написаны...»³⁷