Романовы

Пока же будущей Екатерине Великой приходилось уживаться с мальчиком-мужем, краснеть из-за своих туалетов и оправдываться за долги: «Во-первых, я приехала в Россию с очень скудным гардеробом. Если у меня бывало три-четыре платья, это уже был предел возможного, и это при дворе, где платья менялись по три раза в день; дюжина рубашек составляла всё моё бельё; я пользовалась простынями матери. Во-вторых, мне сказали, что в России любят подарки и что щедростью приобретёшь друзей и станешь всем приятной».

Екатерина «решила очень бережно относиться к доверию великого князя, чтобы он мог, по крайней мере, считать меня надёжным для него человеком, которому он мог всё говорить, безо всяких для себя последствий». Она старалась расположить к себе окружающих, начиная от слуг и кончая придворными: «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала о их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы о их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей; сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я знала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур; знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял её от моего имени и подносил цветы и плоды из ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как самая жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разнеслась по всей России. Самым простым и невинным образом составила я себе громкую славу, и, когда зашла речь о занятии русского престола, очутилось на моей стороне значительное большинство». Насчёт «всей России» и тем более «великой славы» можно и усомниться, но для скромной немочки вхождение в высший свет чужой огромной империи на самом деле было большой победой.

Другой «тихой» победой явилось становление личности будущей правительницы империи. В те времена барышни читать ещё не привыкли и во всяком случае предпочитали соответствующую чувствительную литературу. По уровню образования Екатерина едва ли не уступала мужу. Устроенный шестнадцатилетней принцессе «экзамен» показал, что она умеет «по немецки писать и читать с ошибками многими; по француски говорить, писать и читать хорошо; из арифметики слагать несколько и умалять худо; из Закона Божьего по лутеранскому исповеданию молитвов по немецки с десять знает худо, а Священному Писанию не учена вовсе; танцовать изрядно способна, а сверх того иному ничему не научена».

Но в отличие от супруга, с облегчением вырвавшегося из-под тяжёлой руки преподавателей, не обременённая знаниями принцесса сохранила любознательность. Она не тратила время зря: выучила русский язык, хотя до конца своих дней писала с ошибками, и много читала. Сначала — мемуары и сочинения об эпохе славного французского короля Генриха IV; затем перешла к более серьёзным трудам — «Историческому и критическому словарю» французского мыслителя Пьера Бейля, «Истории Германии» в девяти томах, «Всемирной истории» Вольтера, «Деяниям церковным» кардинала Цезаря Барония в русском переводе. Екатерина изучила знаменитую книгу Монтескьё «Дух законов» и труды других идеологов Просвещения — Дидро, Гельвеция, сочинения по истории, экономике, юриспруденции, штудировала античную классику — «Летописи» Тацита. «Последнее сочинение, — говорила она, — произвело в моём уме странный переворот, которому, может быть, немало способствовало тогдашнее грустное моё расположение. Я стала видеть многое в тёмном свете и отыскивать в предметах, представлявшихся моим взорам, более глубокие причины, зависевшие от разнородных интересов».

Восприимчивый ум и хорошая память помогли ей стать одной из самых образованных женщин своего времени. Но брак оказался несчастливым — слишком разными были молодые супруги. Будущий император России больше всего на свете любил свою милую Голштинию, а жена не разделяла его любви к игре в солдатики: «Я полагала, что гожусь на нечто большее».

При этом она не была затворницей — не меньше, чем книги, её интересовали охота, верховая езда, придворные увеселения и туалеты. «Я тогда очень любила танцы; на публичных балах я обыкновенно до трёх раз меняла платья; наряд мой был всегда очень изысканный, и если надетый мною маскарадный костюм вызывал всеобщее одобрение, то я наверное ни разу его больше не надевала, потому что поставила себе за правило: раз платье произвело однажды большой эффект, то вторично оно может произвести уже меньший. На придворных балах, где публика не присутствовала, я зато одевалась так просто, как могла, и в этом немало угождала императрице, которая не очень-то любила, чтобы на этих балах появлялись в слишком нарядных туалетах», — не без удовольствия вспоминала она свой успех в далёкую зиму 1750 года.

Прусский посол Финкенштейн в 1748 году докладывал Фридриху II о положении жены наследника российского престола:

«Великая княгиня достойна супруга более любезного и участи более счастливой. Лицо благородное и интересное предвещает в ней свойства самые приятные, характер же сии предвестия подтверждает. Нрав у неё кроткий, ум тонкий, речь льётся легко; сознаёт она весь ужас своего положения, и душа её страждет; как она ни крепись, появляется порою на её лице выражение меланхолическое — плод размышлений. Не так осмотрительно она себя ведёт, как бы следовало в положении столь щекотливом; порою молодость и живость берут своё, однако же осмотрительности у неё довольно... и ежели будет столь счастлива, что одолеет препятствия, от трона её отделяющие, полагаю, что сможет ваше величество рассчитывать на её дружбу и выгоду из того извлечь. Нация любит великую княгиню и уважает, ибо добродетелям её должное воздаёт.

Жизнь, кою сия принцесса ведёт поневоле бок о бок со своим супругом, и принуждения, коим оба обречены, есть самое настоящее рабство... На ничтожнейшую забаву особенное потребно разрешение; все их речи надзиратели записывают и в дурную сторону перетолковывают, а затем государыне доносят, отчего случаются порою бури, всем прочим лишь отчасти известные, но молодому двору много причиняющие огорчений»³⁵.

У неё долго не было детей, чем была очень недовольна императрица, — но зато были поклонники. Об одном из своих возлюбленных, камер-юнкере Захаре Чернышёве, она предпочла молчать в мемуарах, зато о чувствах к нему говорят её записочки, написанные любезному кавалеру зимой 1751/52 года: «Накажите меня, измените, но будьте уверены, что только Вами занята вся моя жизнь»; «...Между 11 и полуночью возьмите в Вашу карету манто и приходите по маленькой лестнице ко мне; я позабочусь, чтобы дверь была открыта»; «Знаки любви, которые я от Вас получаю, слишком мне дороги, чтобы я не поддержала Вас в этом». О другом, Сергее Салтыкове, рассказала так подробно, что именно его стали считать отцом родившегося в 1754 году (до того у Екатерины было несколько выкидышей) долгожданного наследника Павла. Вполне возможно, что сама она не знала наверняка, от кого родила сына, поскольку супруг вряд ли оставлял её совсем без внимания...

Впрочем, в полной мере почувствовать себя матерью великая княгиня не смогла. Ребёнка у неё отняли, и его воспитанием занялась сама венценосная двоюродная бабка. Утешением Екатерине служили балы, танцы, охота — она отличалась крепким здоровьем и была отличной наездницей — и новые романы. В своём отцовстве родившейся в сентябре 1757 года дочери Анны (умерла в 1759-м) Пётр Фёдорович не сомневался. Но к тому времени у Екатерины был уже новый друг. В конце 1755-го или начале 1756 года она дала отставку Чернышёву из-за нового романа — с изящным польским аристократом: «Я люблю и буду любить всю мою жизнь гр[афа] Пон[ятовско-го]. Благодарность, уважение, страсть привязали меня к нему навсегда». Правда, после отъезда графа Станислава его место занял бравый боевой офицер Григорий Орлов.

Но молодую женщину интересовали уже не только любовные интриги. Пока муж проводил время с Елизаветой Воронцовой и своим голштинским войском, великая княгиня, как и многие другие придворные, понимала, что царствование Елизаветы Петровны подходит к концу. Между тем Европа вступала в Семилетнюю войну и придворные «партии», поддерживаемые одна Австрией и Францией, другая Англией и Пруссией, вступили в очередную схватку. В этом противостоянии Екатерина склонилась на сторону могущественного канцлера Бестужева-Рюмина — сторонника союза с Англией и противника французов.