А. Блок. Его предшественники и современники

своему, лирически-взволнованно воспроизвести. Тем не менее и эта лучшая

книга Белого едва ли когда-нибудь найдет сколько-нибудь широкого читателя по

общим для его искусства основаниям: схемы подавляют и в «Пепле» то

жизненно правдивое, что могло бы и должно было бы ярко расцвести при ином

общем подходе автора к стоящим перед ним проблемам жизни и искусства.

В «Пепле» есть не только явная и несколько натянутая установка на

следование некоторым особенностям поэзии Некрасова, но и иные, более

скромные внешне и тем не менее вполне ощутимые связи со старой русской

поэзией. В стихах «Пепла» присутствуют в своеобразной манере характерного,

жанрового искусства воспроизведенные лица-персонажи, целая цепь таких лиц

составляет в своем роде хоровод лирических характеров, образующих

повествовательные циклы-сюжеты внутри сборника. Такого рода

повествовательности, выдержанной на протяжении всей книги, не было и не

могло быть в первом сборнике Белого «Золото в лазури». Там все подавлялось

мистически истолковываемыми мифологическими сюжетами, больше всего

связанной с Ницше и Соловьевым общей концепцией, где ни единичный

характер, ни его связи не могли сколько-нибудь правдиво развернуться.

Воздействие Ницше следует при этом отметить и в чисто поэтическом плане.

Столь законченное символистское «новаторство» делает первую книгу Белого

почти целиком мертвой в восприятии сегодняшнего читателя — едва ли кому

захочется распутывать эти абстрактные философические символы. В «Пепле»

все обстоит в этом смысле совсем иначе. Новый сборник скорее всего идет в

русле русской традиции «рассказа в стихах», вопрос о которой неоднократно

возникал выше в связи с Блоком. Едва ли не пристальное и пристрастное

наблюдение за поэтической деятельностью Блока толкает Белого к столь резкой

смене поэтической манеры; само же это следование Блоку и вместе с тем

втягивание в русскую традицию обусловливаются движением реальных

противоречий времени, воздействующих на Белого.

Эти жанрово решенные образы-характеры в «Пепле» чаще всего относятся

к социальным низам; в решении их резко, можно даже сказать — подавляюще в

отношении к другим сторонам изображения звучит социальная нота. Сама

«вереница душ» крестьян, каторжников, арестантов, телеграфистов, купцов-

кулаков, калек, поповен, людей городских низов выступает в рамках

повествовательных сюжетов (часто образующих в итоге свободно

организованные поэмы) — и эта толпа лиц дана во все подавляющих и все

решающих в индивидуальной жизни социальных связях, под властью своего

рода социального рока. Вывод получается такой: в России буквально шагу

нельзя сделать, не натолкнувшись на социальные преграды; вся жизнь во всех

проявлениях протекает под невыносимым гнетом нелепых и кошмарных

социальных отношений. Все индивидуальные судьбы в этой роковой цепи

оказываются бессмысленно-жуткими, не то чтобы трагическими — нет,

кошмарно, безвыходно страшными. Судьба рассословленного крестьянина-

бродяги в концовке стихотворения «Бурьян» (1905 – 1908) рисуется так:

Метется за ним до деревни,

Ликует — танцует репье:

Пропьет, прогуляет в харчевне

Растертое грязью тряпье.

Ждут: голод да холод — ужотко;

Тюрьма да сума — впереди.

Свирепая, крепкая водка,

Огнем разливайся в груди!

В стихотворении «Станция» (1908) дается картина буфета первого класса, где

некий старик «над жареной котлетой колышет эполет», с ним, «обдернув свой

корсаж», «мило шутит дама», — и на этом фоне опять-таки возникает образ

бродяги, чья судьба такова:

И он на шпалы прянул

К расплавленным огням:

Железный поезд грянул

По хряснувшим костям.

Далее, в концовке стихотворения, опять возникает образ станционного буфета, с

теми же лицами, занятыми теми же делами.

Создавая такую, на редкость выразительную картину жизни простых людей

в старой России, Белый в определенном смысле перевоплощает свое

лирическое «я» в изображаемые им персонажи, говорит от их лица и видит

иногда мир их глазами. При этом он обнаруживает редкостное, хотя и

чрезвычайно одностороннее и в иных случаях не присущее ему, поэтическое

мастерство: кошмар жизни, увиденный глазами переживающего социальную

драму человека, предстает в его изображении как некая универсальная

гротесковая вакханалия бытия:

Как несли за флягой флягу —

Пили огненную влагу,

Д’накачался —

Я.

Д’наплясался —

Я.

(«Веселье на Руси», 1906)

Обобщающее начало социального безумия, кошмара, хаоса насквозь

пронизывает душу изображаемого Белым простого человека; оно становится в

конце стихотворения образом всеобщей неотвратимой гибели, нависшей над

Россией:

Раскидалась в ветре, — пляшет —

Полевая жердь: —

Веткой хлюпающей машет

Прямо в твердь.

Бирюзовою волною

Нежит твердь.

Над страной моей родною

Встала Смерть.

В сущности такой единый, общий итог висит и над всеми индивидуальными

судьбами героев-персонажей «Пепла». Он разнообразится только одним

способом: в разделах-циклах «Паутина», «Город» и «Безумие» к сюжетному

итогу всеобщей гибели индивидуальная судьба персонажа подводится не через

прямо выраженные социальные коллизии, но сквозь тему душевного

опустошения в пути жизни. Символический образ «паука» и «паутины» висит

над городским, «интеллигентным» человеком, над человеком социальных

верхов; он тоже социален, этот образ, он посредник между социальным роком и

индивидуальным человеком буржуазно-городского обихода. Итоговым образом-

символом и здесь оказывается гибель в безумии и хаосе; одним из знаков этого

разгула безумных стихий оказывается первая русская революция:

К столу припав, заплакал я,

Провидя перст судьбы железной:

«Ликуйте, пьяные друзья,

Над распахнувшеюся бездной

Луч солнечный ужо взойдет;

Со знаменем пройдет рабочий:

Безумие нас заметет —

В тяжелой, в безысходной ночи».

(«Пир», 1905)

Выше говорилось, что стихи «Пепла» — «рассказы в стихах»,

складывающиеся в циклы с единым сюжетом, отчасти переходящим в поэму. В

сущности, это и верно и в какой-то степени неверно. Дело в том, что

единообразие сюжетного исхода во многом делает эти сюжеты мнимыми,

условными: по существу, при подобном однозначном типе развязки сюжеты

различаются только индивидуальными фабульными и жанровыми

подробностями, основа же их единообразна, и, следовательно, получается

повторяющийся, во многом мнимый сюжет. Стоит только сравнить это с

лирическими «рассказами в стихах» Анненского, как станет ясно, в чем тут

дело. У Анненского судьбы персонажей чаще всего печальны, но отнюдь не

однообразны. Печальный исход этих индивидуальных судеб — в единстве

социальной судьбы. Однако единая трагическая социальная закономерность не

висит в виде однозначной схемы буквально над каждой индивидуальной

жизнью. У Белого дело обстоит именно так, и только так. У него схема

«социального рока» определяет решительно все. Это же различие

оборачивается и другой смысловой особенностью: у Анненского жизнь

отдельного человека печальна, но не лишена индивидуальных поэтических

красок. Поэтичность, любовь к разным проявлениям жизни имеет у Анненского

существенное содержательное значение. Раз человек живет своими радостями и

печалями, то, как бы ни прискорбен был конечный поворот его судьбы, он по-

своему живет в реальностях жизни и быта и по крайней мере здесь, в своем

личном обиходе — он человек и имеет возможность быть им в меру свободной

отдачи себя этим радостям и печалям. Поэтому лица-персонажи у Анненского