А. Блок. Его предшественники и современники

начала своей сознательной жизни, и знаю, что путь мой в основном своем

устремлении — как стрела прямой, как стрела — действенный» (VIII, 265).

Вопрос об обобщающей, собирательной теме для Блока, разумеется, не

покрывает проблему идейных подходов к ней, обобщающих творческих

принципов, в свете которых, с помощью которых раскрывается, по Блоку, эта

его центральная тема: «И вот теперь уже… забрезжили мне, хоть смутно,

очертания целого» (VIII, 266). Центральная тема, в виде целостного образного

комплекса, «забрезжила» в результате многообразных творческих исканий

революционных лет. Следовательно, работу над тем конкретным

произведением, о котором идет речь в письме (драма «Песня Судьбы»), Блок

считает поворотным пунктом своей творческой биографии, тем моментом, с

которого «сознательно и бесповоротно» им применяются творческие принципы,

содействующие раскрытию целостного образного единства — «темы о России».

Непосредственно к этому переломному пункту подводят основные темы и

лирические персонажи сборника «Земля в снегу»; в частности, в самой пьесе

«Песня Судьбы» несомненно наличествует попытка драматургически

развернуть лирический образ-персонаж цикла «Заклятие огнем и мраком».

Более тесно связаны, естественно, с этим поворотным пунктом и

вырабатывавшимся в ходе его подготовки творческим принципом те

лирические произведения, в которых и раньше, на протяжении всех

революционных лет, в прямом виде появлялась эта, в итоге осознаваемая в

качестве центральной, объединяющей, тема, открыто выступающая в ходе

поворота, — «тема о России». Первым в ряду лирических произведений,

подводящих непосредственно к осмыслению «темы

России» как

всеохватывающей, всепроникающей, всепронизывающей темы и,

следовательно, также и к основному, решающему повороту в творческой жизни

Блока, необходимо назвать, безусловно, стихотворение «Осенняя воля»

(июль 1905). Это стихотворение больше, чем какое-либо другое из ранних

вещей Блока, относится к «прорывам» сквозь свойственные его переходному

периоду ограниченности и специфические несовершенства: впервые в этом

лирическом шедевре читатель узнает по-настоящему Блока — великого

национального поэта. Но вместе с тем, прямо относящееся к годам

революционного кризиса, стихотворение содержит свойственную Блоку

противоречивость в чрезвычайно острой форме. «Осенняя воля» строится на

резких, непримиримых контрастах; огромная эмоционально-лирическая

стихийная сила придает этим контрастам своеобразное трагическое единство,

органичность. Как подлинный гений, в идейно-художественном итоге Блок

оказывается здесь неизмеримо выше своих собственных поэтических

возможностей, очерченных определенным периодом, прорывается за их рамки,

сплавляя воедино глухо противостоящие друг другу грани темы. Эти грани —

«бродяжество», со связанной с ним духовной бесперспективностью, и вместе с

тем огромной силы лирическая перспектива, открывающаяся в пустоте

«рассословленности», анархизма в виде Родины, России. Сама Родина, в свою

очередь, предстает в непримиримых контрастах нищеты, скудости и внутренней

«вольной», щемящей душу красоты:

Вот оно, мое веселье, пляшет

И звенит, звенит, в кустах пропав!

И вдали, вдали призывно машет

Твой узорный, твой цветной рукав.

Это «веселье» поэтически сложилось из вполне конкретных элементов

«скудного» русского пейзажа в предшествующих двух строфах, подводящих к

лирической перипетии: битого камня, покрывающего убогие российские

косогоры, скудных пластов глины, «кладбищ земли», обнаженных, изрытых

мокрой осенью; к перелому, к «узорному цветному рукаву», к «веселью воли»

подводит «красная заря» осенних рябин.

Обобщенный образ России в стихотворении — образ трагедии, образ

непримиримых контрастов скудости и красоты, беспросветного осеннего дождя

и несущегося вперед ветра; эти контрасты нищей и прекрасно-вольной изнутри

страны оказываются и контрастами остро переживающего горькую «осеннюю

любовь» к ней лирического персонажа: в нем, в его душе та же нищая

опустошенность и та же трагическая воля к «веселью», к оправданию своей

единичной жизни общими судьбами народа:

Нет, иду я в путь никем не званый,

И земля да будет мне легка!

Буду слушать голос Руси пьяной,

Отдыхать под крышей кабака.

Запою ли про свою удачу,

Как я молодость сгубил в хмелю…

Над печалью нив твоих заплачу,

Твой простор навеки полюблю

Это гениальное стихотворение открывает собой целую большую линию

русской поэзии XX века — стоит напомнить хотя бы только имя Есенина, для

того чтобы стало ясно, какие большие поэтические последствия влечет за собой

эта попытка Блока связать воедино внутренние противоречия жизни души,

жизни человеческой личности и социальные противоречия большого перевала

общей русской жизни. Следует также помнить, что «Осенняя воля» написана до

«Балаганчика» и что, следовательно, нельзя говорить о трагической «иронии»

лирической драмы Блока, не «подтекстовывая» ее контрастами «Осенней воли».

Блок напечатал «Осеннюю волю» рядом с «Балаганчиком», в одном и том же

номере альманаха «мистических анархистов» «Факелы». Этот факт создает

особый контекст и к блоковской «причастности» к этому литературному

течению, и к полемикам символистов-соловьевцев с Блоком. Наиболее

примечательны тут внутренне-творческие контрасты, обнажающиеся с

особенной силой даже не в теоретических полемиках, но в фактически

возникающем здесь творческом, идейно-художественном противостоянии Блока

и Белого, скажем. Вспомним, чем кончались решительно все судьбы «бродяг» в

стихах из сборника «Пепел»: полной безнадежностью, «кладбищами земли»,

если пользоваться блоковскими словами, — и только. Противостоит им, может

спасти только мистическая схема, догма, стоящая над людьми, над единичными

человеческими судьбами. Сам образ России, страны, возникающей рядом с

образами «бродяг», тоже летит в «бездну», в «кладбище земли». У Блока

трагическое «веселье» воли присуще и самой стране, и «бродяге», влюбленному

в нее. Жизненная поэзия, сила чувства, присущая и обобщенному образу

народа, и образу освобожденного от прежних социальных связей человека,

«бродяги», может и должна вывести их из того общественного кризиса, в

котором они находятся. Таков объективный смысл блоковского поэтического

построения. При этом возможный дальнейший путь и страны, и отдельного

человека неясен, трагичен, но это путь в жизнь, а не в мертвую схему, не в

мистическую утопию, отрицающую самую жизнь.

В связи с одним мелким столкновением (еще до больших полемик между

ними) Блок писал Андрею Белому 15 октября 1905 г.: «Отчего Ты думаешь, что

я мистик? Я не мистик, а всегда был хулиганом, я думаю. Для меня и место-то,

может быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Горьким,

который ничего не знает, или с декадентами, которые тоже ничего не знают»

(VIII, 138). В этом же письме Блок пишет, что ему «декаденты противны все

больше и больше», а далее, в ответ на упреки Белого в нарушении мистической

«ортодоксии», Блок констатирует: «… и что отнять у меня, когда я нищ?» (VIII,

138 – 139). Это письмо может служить своеобразным, хотя и очень неполным,

комментарием к «Осенней воле». Блок отождествляет себя с лирическим

персонажем «Осенней воли», рисует себя как «хулигана», «нищего» душой

«бродягу». Объективно сама устремленность Блока к пониманию, постижению

«общих коллизий», к такому их постижению, которое открывало бы

возможность рисовать разные «лирические судьбы», «вереницу душ» — разных