А. Блок. Его предшественники и современники

Россией. Тут опять-таки утончаются, усложняются не просто образность,

стилистика (в широком плане), но и содержательно-поэтические подходы Блока

к теме по сравнению, скажем, со стихотворением «Прискакала дикой

степью…». Женский персонаж здесь — не аллегория России, но сложный

лирический «ход» осуществляется из аллегорического, в общем, материала. В

развертывающемся «стихийном» образе-характере как одна из его внутренних

возможностей, один из его обликов выступают и черты самой России:

Какой это танец?

Каким это светом

Ты дразнишь и манишь?

В кружении этом

Когда ты устанешь?

Чья песня? И звуки?

Чего я боюсь?

Щемящие звуки

И — вольная Русь?

(«О, что мне закатный румянец…», ноябрь 1907)

Национальный женский характер как бы просвечивает, в нем проступают черты

страны, народа — тоже в лирически обобщенном, не прямо аллегорическом

виде. Характерно, что и здесь «стихия» сопряжена с «вольностью». И наконец,

в финале этого же стихотворения проступает еще один условный, обобщенный

облик персонажа:

И странным сияньем сияют черты

Удалая пляска!

О, песня! О, удаль! О, гибель! О, маска…

Гармоника — ты?

Новой «маской» персонажа оказывается воплощение им в стихийном порыве

национального, народного идеала красоты. Этот фольклорный образ красоты

тоже условен, обобщен. Суть его — в трагическом сочетании «личного» и

«общего» в развертывающемся образе резко национально окрашенной

(«гармоника») стихии. Так раскрывается этот поворот темы в известном

стихотворении «Гармоника, гармоника…» (ноябрь 1907 г.):

С уча сойду, сойду с ума,

Безумствуя, люблю.

Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,

И вся ты — во хмелю…

Возникающую здесь, в связи с этой новой «маской» центрального

лирического персонажа, проблему можно определить и так: Блок стремится

сделать лирический характер изнутри поэтическим — разумеется, в

содержательном смысле: жизненно красочным, душевно богатым, естественно-

свободным, непринужденно-действенным, поскольку все это связано у Блока в

новый период его развития с социальной активностью человека. Именно так

толкует Блок тут «стихийность» даже в ее «мрачных», трагических гранях. Это

обеспечивает ему в данном случае особую, может быть, никогда ни ранее, ни

позже ему как поэту не присущую в такой открытой, явной форме

жизнерадостность:

О, весна без конца и без краю —

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И смотрю, и вражду измеряю,

Ненавидя, кляня и любя:

За мученья, за гибель — я знаю —

Все равно: принимаю тебя!

Это знаменитое стихотворение (октябрь 1907 г.) открывает цикл «Заклятие

огнем и мраком»; важно подчеркнуть здесь, что ввиду внутренней

взаимосвязанности тем, образов и персонажей не только в границах отдельных

сборников, но и внутри всего блоковского творчества, взаимоопределяемости

всего (а этого Блок специально творчески добивается) — стихотворение

существует во всем контексте лирики данного периода и представляет собой

одну из основных тем всего данного контекста. Нет необходимости особенно

распространяться, как это содержательно важно: органически присущее

Блоку — человеку и поэту чувство жизни вырывается здесь, в этой теме (если

только это можно назвать темой) с огромной силой. Без этого — всегда

существующего в подтексте творчества — чувства жизни Блок не был бы

великим поэтом. Но тут же надо сказать, что, выступая в таком открытом и

несколько напряженном, форсированном виде, в форме особой «темы» или

даже особой «маски» персонажей, оно, как и другие «маски» этого периода,

открывает вместе с тем глубокую внутреннюю противоречивость блоковского

творчества данного периода.

Ведь как бы ни были тонки, сложны, гибки переходы между отдельными

гранями, отдельными сторонами или «масками» лирического характера,

основной «материей», из которой все это строится, является условная

театральность, или иначе говоря — аллегоричность. Сама поэтическая ткань

стиха в данном случае является по природе своей условно-аллегорической.

Огромная эмоциональная сила, подлинность жизненного переживания тут

безусловны, они и делают все эти вещи большими явлениями искусства,

истории классической русской поэзии и большим этапом творчества Блока. Но

они, естественно, не могут скрыть изначальной условности первичного

образа, — «звон щита», но не прямая жизненная конкретность демонстрирует

здесь приятие противоречивости существования. В ряде вещей Блок добивается

непосредственных переходов между «личным» и «общим», между конкретно-

эмоциональным и философски-обобщающим началами в стихе (выше

говорилось об этом в связи со стихотворением «Твоя гроза меня

умчала…» и т. д.). Однако такие «прорывы» в высокую поэтику Блока —

великого трагического поэта — являются именно прорывами, основная же

линия творчества характеризуется противоречием, разрывом двух планов —

поэзии и прозы жизни, социальной действенности и предопределенности хода

событий «песней судьбы», жизнеутверждающего характера «стихии» и ее же

мрачной гибельности. Дело не в том, что сами эти противоречия существуют в

творчестве Блока — но в том, что они, вместе со взлетом Блока в определенном

направлении, именно в основной линии творчества приобретают характер

неорганических разрывов, механического противостояния разных граней

жизни. Получается то, что гегелевским языком можно назвать «дурной

бесконечностью» противоречий.

Наметившееся в творчестве Блока этих лет внутреннее противоречие

острее всего сказывается в стилистическом выражении (разумеется, широко

понятом) — в противоположности «театрально-масочного» принципа цикла

«Заклятие огнем и мраком» и повествовательного принципа цикла «Вольные

мысли». И там, и тут разработаны порознь такие особенности стиха, которые

далее, до конца поэтической деятельности Блока, останутся неотъемлемыми

особенностями его лирики. Однако Блок не находит еще сейчас, на этапе

сборника «Земля в снегу», их соотношения, и в этом-то и проступает

чрезвычайно резко внутренняя «кризисность» книги. «Вольные мысли» в

композиции сборника непосредственно примыкают к разделу «Мещанское

житье», и, действительно, содержательно продолжают этот раздел. Быть может,

во всем творчестве Блока нет такой широкой, свободной, уверенной в себе

конкретной изобразительности, как в «Вольных мыслях», — поэтически это

бесспорно одна из вершин лирики Блока и, вероятно, лирики русского XX века

вообще. В этих прекрасных белых стихах дают свои поэтические плоды поиски

Блоком на протяжении нескольких лет революционного разлома способов

включения в лирику наиболее широкого жизненного материала.

При всей бытовой точности, наглядности и правдивости описываемого,

этот материал записан не бесстрастной рукой равнодушного обозревателя, —

автор смотрит социально пристрастно и очень резко оценивает то, что с его

точки зрения является недолжным, неприемлемым, уродующим прекрасную

жизнь природы и человеческие отношения. Буржуазная дачно-курортная жизнь

показывается здесь не в гротесковых обострениях, как это было в пору создания

ранних городских стихов и «Незнакомки», но в прямых, «естественных» для

нее формах и пропорциях; все обострения, подчеркивания возникают сами

собой из несоответствия этой жизни подлинной естественности прекрасной

северной природы, простых трудовых людей и высоких (подлинно высоких)

дум о жизни и смерти, о «вечных» закономерностях бытия. Обычная