Свет с Востока

С холма, где я стою, внизу под горой виднеется серебристая по­лоса Донца. С вечернего неба к стихавшей земле нисходит розовый свет зари, на берегу реки можно было видеть, как он вплетается в серебро воды. Розовый свет. Подумалось о том, что особенно радует­ся ему тот, кто вступает в неотвратный вечер своей жизни, когда неистребимо хочется продлить свой день на земле, продлить себя. Но солнце заходит, поколение завершает свой путь, его последних пред­ставителей разъединяет широкоплечая молодежь. Я карабкаюсь в гору, так легко, словно это я в детстве брожу по горным тропинкам своей Шемахи.

... Завтра — отъезд, надо возвращаться к работе. Я в последний раз оглядываю дальнюю реку, в которой играли закатные, умирающие лучи, потом взгляд скользит по каменистой тропе, холмам и деревьям, обступившим глухую, куда-то уходящую дорогу. Все они, как друзья, приникали ко мне в те дни, которые довелось провести рядом с ними, от них шли ко мне покой и свежесть. Еще раз оглядеть все эти дали и ближние места, еще раз ...

... Высшее состояние ученого — это одиночество в смысле един­ства со своим замыслом, своей душой, но это не значит одиночество человеческое. Любовь, самое светлое и сильное из человеческих чувств, наполняет жизнь смыслом; ученому она дает вдохновение. К сожале­нию, лавры редко распространяются на спутниц ученых, однако без их любви, преданности, заботы многих открытий никогда бы не случи­лось. Русские женщины по особому героичны — в своей жертвенно­сти, в своей душевной теплоте.

Часто виню себя за недостаточное внимание, которое я должен бы был уделить тем, кто делился со мною своей жизнью. Будучи погру­женным в научные замыслы так легко отстраниться от сферы простых человеческих чувств, за завесой «проблем высшего порядка» не уви­деть значимость того, что стало обыденным.

Славяногорские предвечерья

261

Ира Серебрякова... Прогулки по аллеям Летнего сада, юношеская пылкость чувств; предложение о браке из дальнего сибирского лагеря, а через несколько месяцев ты растерзана в бомбежке ленинградского госпиталя. Мир казался потерянным, научные помыслы более не со­гревали, не наполняли жизнь смыслом.

В это время безысходности в далеком сибирском Тайшете я по­знакомился с Таисией Будылиной. Она поддержала меня в это трудное время, дала мне новый смысл и новые силы. В 1945 году у нас родился сын, которого мы назвали Иосифом— в честь моего брата. Однако совсем недолго нам суждено было быть вместе: в 1947 году меня взяли вновь — почти на десять лет, и Таисия с сыном остались на попечение моего брата в горной Шемахе. Когда я окончательно вернулся из лаге­рей, нам наконец удалось воссоединиться в Ленинграде, но годы, проведенные врозь, сделали свое дело.

Будучи вырванным из научной деятельности на десятилетия, я всеми силами старался наверстать упущенное, не имея возможности оказать достаточно внимания моей семье. С другой стороны, для Таи-сии и Иосифа Ленинград с его шумной и быстрой жизнью был чужд. Таисия, которая кроме того страдала от ленинградского климата, вскоре переехала на юг, а Иосиф, который вырос в основном без меня, продолжал свою жизнь самостоятельно. По окончании Театрального института он увлекся Пушкиным, стал все больше времени проводить в Пушкинских горах, где впоследствии стал директором Тригорского заповедника.

25 августа 1971 года пришла телеграмма о Таисиной смерти. Вспомнилось, как утопая в апрельском снегу, я нес нашего маленького сына из родильного дома, а усталая Тася держалась за мою руку... Как она прятала тетради с моими стихами и научными записями от воз­можных обысков, как трудно ей было ухаживать за нашим ребенком в гвардейском эшелоне.

С Галиной Сумчинской мы познакомились на трамвайной оста­новке. В течение месяцев я наблюдал ее милое лицо, склонившееся над книгой, и в конце концов решился представиться. Я не ошибся.

Галя приехала в Ленинград с Украины, где ее отец пытался зате­ряться в толпе донбасских рабочих от возможных преследований: он был офицером царской армии, дворянином. Его брат перебрался в Польшу, однако Иосиф Сумчинский, отец Гали, не мог себе предста­вить жизнь за пределами России. В 30-е годы он пытался слиться с пролетарским окружением, но в нем то и дело узнавали человека дру­

262

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

гих взглядов и другого происхождения — выдавала офицерская вы­правка. В одну из ноябрьских ночей постучали, последовал обыск, быстрое прощание. Его последними словами было: «Что будет с ва­ми?» — позади оставались жена и дочь, без крова, без средств к суще­ствованию. Впоследствии его, как и меня, полностью реабилитирова­ли. Стало известно, что следствие было недолгим: его расстреляли через месяц — в тюрьме не хватало места для новых заключенных. Галя и ее мать начали скитаться по разным углам; они не только оста­лись без достатка, но по устоявшейся практике после ареста отца мог­ли взять и мать, а дочь отправить в детский дом. Началась война, на­ступил голод, подобный тому, который уже был на Украине в период коллективизации; советские войска, уходя, подорвали дороги, склады с продовольствием, мосты, шахты. Пришли немцы. Галя и ее мать зара­батывали стиркой, иногда Галя, еще совсем ребенок, отправлялась в далекие деревни менять вещи — то немногое, что осталось — на еду. А она мечтала совсем о другом — еще когда был жив отец ее стали учить петь, на прослушивании в Киеве говорили о большом будущем... По­сле войны — в Ленинград, небольшая комнатушка вдвоем с матерью, работа на вредном химическом производстве. По иронии судьбы Галя работала в том же здании на территории Александро-Невской лавры, где ранее помещалась пересыльная тюрьма, и я когда-то провел там несколько месяцев...

С Галей нас сблизило не только общее прошлое, но и любовь к ис­кусству. Изголодавшись за десятилетия безысходности, мы ходили на концерты и выставки, не могли наговориться. Жизнь стала вновь при­обретать полноценные очертания.

Если Ира помогла мне выжить в первый арест, наполнив смыслом и светом юношеской любви мои первые тюремные годы, а Таисия помогла мне подняться в годы очередного надлома судьбы, дав мне, измученному бесконечностью тюремного ожидания, сочувствие, теп­лоту, сострадание, то Галина пришла ко мне уже в зрелости, и наша любовь была зрелым чувством двух самостоятельных людей, видев­ших и испытавших жизнь. Мы вместе уже более сорока лет. Галя была и остается моим первым другом, читателем и советчиком. В дни жес­токих академических споров, в дни повседневной семейной жизни, в дни новых испытаний восхищаюсь ее тактом, умением принять и по­нять, умением понять и простить...

В 1967 у нас с Галей родился сын — Владислав. Я нес его из род­дома и смотрел в лицо этого малютки: «Что ожидает этого нового

Славяногорские предвечерья

263

человека? Какие испытания выпадут на его долю— или его жизнь будет более благополучна, чем наша?» Мы поселились все вместе — с Галиной мамой — в двух комнатах большой коммунальной квартиры на Офицерской улице, в самом центре, в соседней парадной несколько десятилетий тому назад жил Александр Блок; в десяти минутах от нас был Мариинский театр. Иногда мы ходили гулять в небольшой скве­рик на берегу Пряжки, затерянный между двумя внутренними двора­ми. Слава забирался на горку и бросался вниз в мои объятия, рассыпа­ясь заразительным смехом. Галя укоряла нас за нашу легкомыслен­ность. Как важно быть всем вместе... Сколько непостижимого счастья в том, чтобы быть вместе...

В начале 70-х мы перехали в новостройки; серая безликость мно­гоэтажных зданий, хотя и больше света, зелени, места. Но все равно каждый день влечет обратно в Петербург, на его набережные, мосты, вычерченные циркулем улицы великого прошлого и задумчивого на­стоящего. А летом мы ездим в Славяногорск, в Святые Горы.

... И вновь Славяногорск. И снова эти милые цветы в клумбах на перроне, источающие запах покоя и тишины. Опять сверкающий под солнцем, искрами переливающийся Донец, над ним— полутемный лес, меловая гора с монастырем. Дороги, тропинки, холмы, глушь... Все это стало близким — да уж не родился ли я здесь во время оно или, как подумал бы северный человек, не странствовала ли в этих местах некогда в другом теле моя душа? Верно, странствовала, но только в прошлом году и не в ком-то, а во мне самом.