Свет с Востока

248

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

го не услышите...» Потревоженные в своем робком послеобеденном сне сотрудники растерянно переглядываются— кому выпадет честь пересаживаться вперед? Больше всех не везет представителям научной общественности, кого периодически сажают в президиум. Их ноги в сморщенных ботинках тоскливо колышатся из-под неровно повешен­ного зеленого сукна головного стола, головы то и дело склоняются в приступах отягощающей дремоты. Взбодренные локтем соседа, они то и дело бросают бодрые взгляды своих мутных глаз на более удачливых коллег в зале.

... Я не член партии, а кроме того я известен как закоснелый про­тивник коллективизма. Мне нечего терять, и мне не нужны академиче­ские почести. Так хорошо работать в тишине опустевшего кабинета! Нужно побольше успеть до второго чаепития, когда несмолкающий гомон моих коллег будет вновь врезаться в голову, рассеивать столь необходимое сосредоточие. Если я заткну уши, это может, пожалуй, перелить чашу их терпения...

Мой взгляд падает на протовоположную стену нашего дворца: за облупившейся краской все еще угадывается совершенство первона­чальных форм. Луч света рассекает нашу запруженную фолиантами комнату, пылинки то кружатся в причудливом танце, то гоняются друг за другом, то застывают в причудливых сочетаниях. Напротив вхо­да— портрет моего учителя, академика Крачковского. Пронзитель­ный взгляд добрых, но требовательных глаз. Как бы чувствовал он себя сейчас, когда арабистика распинается под его именем, когда над­ругательство над наукой осуществляется с благославения его памяти? Мне вспоминается глава о великом инквизиторе из «Братьев Карама­зовых» Ф.М.Достоевского: явившийся в средневековой Испании Хри­стос предается в руки священной инквизиции, его вторично распина­ют. Да, Крачковский навряд ли бы выжил в современной обстановке...

Медленно открывается дверь, и входит одна из сотрудниц нашего кабинета, склоняется за своим столом и что-то невнятно бормочет, разговаривает сама с собой. Я уже давно привык к ее странным моно­логам, но сегодня она как-то особенно взволнована. Через несколько дней она вообще перестала приходить на работу. Позвонили ее родст­венники, сообщили, что она покончила с собой.

Другой сотрудник института, которого впоследствие перевели в Москву, возбужденно расказывает, как на него напали бандиты на набережной Фонтанки, вырвали портфель с его научными трактата­ми— плодом последних пяти или десяти лет— и выбросили его в

На новом перепутье

249

реку. Напрасно пыталась милиция найти преступников и выловить бесценный груз — все пропало бесследно. «Ну, у Вас, конечно же, ос­тались черновики, мы дадим вам время наверстать упущенное». — «Вы знаете, к сожалению, ничего не осталось — все было в портфе­ле...»

Я вновь смотрю на портрет Крачковского. Да, Игнатий Юлиано­вич был вдохновителем для многих, но не призывами, а примером своей жизни, честностью, научной индивидуальностью.

...Все великое создали одиночки — учась у прошлого, осмысливая настоящее. Одиночество — высшее состояние человека, при котором его мыслительная способность достигает предельного развития и вы­ражения. Именно в одиночестве разум имеет возможность создавать произведения вечные.

...Ремесленник в науке, искусстве осознанно лепит второстепен­ное, полагая, что создает первостепенное, так как, по его мнению, он достиг вершин мастерства. Художник безсознательно, по вдохнове­нию, творит первостепенное, полагая, что создает второстепенное, в силу чего постоянно стремится к совершенству.

...Говорят, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Увы, он ошибается больше всех. Ибо все в теле устроено ради работы, и то, что не работает, отмирает. Поэтому худшая из работ — лучше приятней­шего из видов безделия.

...Свобода человека — это, прежде всего, свобода его мысли. Ко­гда в науке воздвигаются культы, а сомнения подвергаются преследо­ванию, то это уже не наука, а религия.

Вечная драма интеллекта...

Нет! Почему?

Потому что смертные созидают бессмертное. Хрупкие люди вздымают в небо этажи вечного здания науки, и это делает вечными их самих.

Созидать можно, лишь сомневаясь в предшествующем. «Сомне­ваюсь — значит мыслю, мыслю — значит существую», — сказал Де­карт.

Созидать можно, лишь не боясь ниспровергнуть. Для ученого нет ничего святого, кроме истины. Не истина существует, поскольку ее высказывают авторитеты, а авторитеты существуют лишь в той мере, в какой они высказывают истину.

Следовательно, ученый по самой своей природе революционер. Другим он быть не может, ибо прогресс знаний рождается непрерыв­

250

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

ной революцией в теории и практике. И, будучи революционером, он, чтобы всю жизнь оставаться движущей силой своей идеи, должен быть целеустремленным, самоотверженным и скромным бессребрени­ком. Такие люди бессмертны.

...Там, где часто рассуждают о последовательности, правде и справедливости, эти понятия обычно отсутствуют. В державах, осно­ванных на лжи и насилии, ничто так не бесправно, как право. Ибо главная забота внутренне слабого государства — подавление личности.

Что касается интеллигенции, то она во все века стяжала особую ненависть, или, по крайней мере, подозрительность господствующих слоев. Это нетрудно объяснить, если видеть в исходном латинском «интеллегенс» — «сведущий», первоначальное «интер легенс» — «чи­тающий между (строк)». Такой человек опасен, ибо он сразу разобла­чает казенную ложь, может раскрыть верноподданным глаза на ис­тинное положение дел. Поэтому власть придержащие теснят интелли­генцию, устанавливают за ней надзор и создают свою, придворную «интеллигенцию» — тогда это слово указывает уже не на высокий ум, а на род занятий. «Интеллигенты», которых вывели в государственных питомниках, обязаны всеми средствами утверждать государственную ложь, растлевать человеческое сознание, выдавая ложь за единствен­ную и непогрешимую истину.

«Государственный служащий» (так именовал каждого сотрудника секретарь нашего института) может уйти на пенсию. Ученый — нико­гда. Он продолжает жить вечно, даже после своей телесной смерти. Ибо его мысли служат человечеству. Творящая душа ученого рождает в столетиях все новые мысли, и от этого он не стареет, а облекается постоянной молодостью.

«Если Вы не сможете убедить Ваших коллег...» — наступал на ме­ня директор института. Оставаться здесь было невыносимо для меня. 25 октября 1979 года я простился со своим рабочим столом и ушел. Стук, стук, шаги свели меня на первый этаж, вывели на Дворцовую набережную и через Машков переулок к Мойке. Дальше, дальше, прочь.

Варкое и Пушкин

251

БАРКОВ И ПУШКИН

Отныне я был свободен от обязанности участвовать в ученых за­седаниях. Кроме того, я более не был стеснен академической план­картой, где мне указывалось, чем я должен заниматься и сколько ав­торских листов я должен произвести. Это позволило мне значительно расширить круг моих исследований. Меня все больше влекли общие вопросы истории, языкознания и культуры, где я надеялся прийти к новым выводам на основе моих предыдущих более специальных ис­следований, а также общих жизненных размышлений последних не­скольких десятков лет. Как и раньше, я с головой уходил в работу, но иногда горечь не отпускала: что будет дальше, кому нужна моя борьба, мои работы? Куда идет Россия?

В эти минуты я невольно обращался к поэзии. Поэзия — в стихах, в других искусствах и в самой прозе — облагораживает нас. Она при­вивает нашим сердцам искренность и сострадание, великодушие и скромность, терпение и признательность, мечту и любовь к прекрас­ному — все то, без чего мы не были бы людьми. Академическое воспи­тание учит наукам, строго разложенному по ячейкам областей знания, опыту предков. Это мир формальной логики, апофеозом которой является римское: «Да свершится правосудие, хотя бы погиб мир».

Можно изучить много наук и не постичь их. Постижение дано лишь тем, кому открылся внутренний смысл человеческих знаний, их поэзия. Такие уже не смогут оставаться учеными ремесленниками, они станут художниками науки. Можно написать сотни блестящих стра­ниц, свидетельствующих о большой осведомленности автора в суще­стве и в литературе предмета. Но блеск его книги будет мертвым, если, написанная одним лишь холодным, трезвым умом, без участия слу­шающего мир сердца, она никого не взволнует, а станет достоянием справочных отделов ведомственных библиотек.