Свет с Востока

К полудню ветер стих. Игнатий Юлианович сходил на почту, в сберкассу, потом, вернувшись домой, стал поджидать с работы жену. Вера Александровна, красная от мороза, сразу прошла в кабинет. В ее ушах еще звучал тревожный вопрос Анны Павловны Султаншах, род­ственницы академика Орбели, встреченной в ИИМКе1:

— Как чувствует себя...

— Беспокоюсь, — ответила она отрывисто, вдруг почувствовав, что в ней что-то дрогнуло. И сейчас, войдя, увидела на бледном лице потемневшие глаза и круги под ними.

— Ничего... Я уже ничего, — сказал Игнатий Юлианович обыч­ным ровным голосом. — Все проходит, Вера.

— На тебе лица нет. Успокойся, поспи.

— Да, конечно, я скоро усну.

На рабочем столе Веры Александровны лежала миниатюрная кра­сивая записная книжка. Крачковский поймал вопросительный взгляд жены.

— Это тебе, — его голос звучал мягко и тепло.

— Как же я буду писать в такой малышке своим крупным почер­ком? — смущенно спросила Вера Александровна.

Но он уже сел за свой письменный стол и взял какую-то книгу: короткая сцена с подарком чуть разрядила его, слабое веяние давно ушедшего покоя вдруг прошелестело рядом. Жена тихо вышла.

220

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Пообедали, спустились сумерки, и она вновь увидела его в старом кожаном кресле у письменного стола. Игнатий Юлианович не зани­мался, а, глядя в пространство, сосредоточенно думал. О чем? Виделся ли ему академик Розен, к которому сорок пять лет назад, молодым магистрантом, он приходил в эту квартиру читать старые арабские тексты? Розен, первый арабист России, умерший в этих стенах темным январским днем 1908 года? Вставал ли в его памяти год 1921-й, когда, только что став академиком сам, он собирал все живые силы науки, всех выживших в час испытаний страны, всех мужавших, ради созда­ния школы советских арабистов? Или год 1937-й, когда, окруженный толпой учеников, он подводил на всесоюзной сессии итоги и намечал еще более смелые, еще более нужные стране свершения? А может быть, рукописи, бесценные осколки дальней и давней культуры, над которыми он склонялся всю свою жизнь, вновь прошли перед ним вереницей, будя воспоминания о днях, когда наедине с ними он был счастлив и дерзостен? О ком, о чем он думал в сумерках январского вечера, в сумеречный час своей жизни? Мрак, густея, все плотней об­волакивал одинокую тень в кресле.

В десятом часу вечера пришла за книгами секретарь кафедры Блинцовская. Пили чаи, неторопливо разговаривали о делах и общих знакомых. Когда Блинцовская ушла, Вера Александровна села за рояль и стала играть Прокофьева.

— Это «Ромео и Джульетта»? — спросил Игнатий Юлианович, входя в гостиную.

— Нет, — ответила она, не оборачиваясь. — Сюита из «Золушки».

Он вздохнул и пошел в спальню. На ночном столике лежала стоп­ка книг, которые он обычно читал перед сном. Сейчас он не дотронул­ся ни до одной, а лег и закрыл глаза.

— Ты сегодня безработный, — пошутила Вера Александровна, за­глянув в дверь, — всегда читаешь, а тут...

Он ничего не ответил: ему вдруг стало так плохо, как еще никогда не было. Голову пронзила резкая боль, и не было сил вернуть уходящее сознание: тело размывала нараставшая слабость. Агония была недол­гой: сердце, источенное наследственным эндокардитом, стало биться все реже, все тише и, наконец, остановилось...

Я стоял перед памятником на Волковом кладбище. С бронзового медальона на меня смотрело неподвижное лицо Игнатия Юлиановича Крачковского. Вот где, вот когда довелось нам свидеться вновь.

Вспоминая Кранковского

221

Я вспоминал. Годы, разворачивая свои прочитанные свитки, мед­ленно отходили назад. И вот глуховатый голос Юшманова: «Это выс­ший авторитет в нашей области... а ведь еще не стар и, к счастью, живет в Ленинграде...» Старинный дом на Васильевском острове, утомленные и внимательные глаза, приглядывающиеся к юному вто­рокурснику. ..

Первые часы над арабскими рукописями под испытующим оком академика... Свидание в подмосковном парке, когда недоучившийся студент признался ему, что давно носит в себе тему кандидатской дис­сертации...

Просторная аудитория с окнами на Неву, рдеющий диссертант... «Крупная научная индивидуальность...» В устах сдержанного Игнатия Юлиановича эти слова значили многое. Читались в них и признание моего «ныне», и требование к моему «завтра».

И вот — вечер, когда мы заговорили о докторской диссертации, встреча, оказавшаяся последней...

Пятнадцать лет. Они прошли передо мной, как на смотру солда­ты. Полтора десятилетия, запечатленные во взыскательно-дружеских письмах учителя, в трудном и радостном мужании ученика.

Пятнадцать лет... Он неизменно шел рядом со мной, человек со скупой и неторопливой речью, с пристальным взглядом зорких, сквозь годы видящих глаз — я всегда чувствовал на плече его твердую руку.

Я задумчиво обошел памятник. На оборотной стороне гранитного обелиска вились арабские стихи:

Ссужала слезы я доныне тем, кто плакал. Ты отнял их у тех, кто пережил тебя.

Так сказала в своей элегии поэтесса ал-Ханса тринадцать веков на­зад. Вечно да будет его имя благословенно!

Звенья бронзовой ограды воспроизводили отрывок стиха Абу-л-Атахии, поэта VIII столетия, творчеству которого был посвящен пер­вый научный доклад Крачковского 28 сентября 1906 года:

Смерть — это вход, куда вступает каждый...

Смерть... Почему? Где логическое оправдание тому, что из жизни уходят нужные люди, не свершив того, что могли бы свершить?

— Игнатий Юлианович мог бы прожить долго, — сказала мне Ве­ра Александровна. — Ведь он вел очень умеренную жизнь. Но его ско­

222

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

сила, тревога за судьбу арабистики, за судьбу ее сердца — Арабского кабинета Академии наук. Ему был нужен покой, а покоя не было.

И мне вспомнились слова, заключающие одну из книг о Леонардо да Винчи: «Ему было всего лишь шестьдесят семь лет от роду, и он мог бы прожить много дольше и сделать еще больше, если бы жил и рабо­тал в других условиях и в другой обстановке».

Я стоял у ограды, перевитой стихом Абу-л-Атахии, и думал. И вновь текли воспоминанья, и стесненная душа то никла, то распрям­лялась: скорбь уступала в ней место счастливой мысли — тронул-таки сердце этого человека мой труд в науке, да ведь и то сказать, нелегкая и мне жизнь выпала, а какой пласт подмят!

И тут, идя к выходу с кладбища, я прочитал на памятнике физио­логу Павлову:

«Последовательность, последовательность и последовательность! С самого начала своей работы приучите себя к строгой последователь­ности в накоплении знаний.

... Второе — это скромность. Никогда не думайте, что вы уже все знаете. И как бы высоко ни оценивали вас, всегда имейте мужество сказать себе: я невежда.

.. .Третье — это страсть. Помните, что наука требует от человека всей его жизни. И если у вас было бы две жизни, то и их бы не хватило вам. Большого напряжения и великой страсти требует наука от чело­века...»

И я понял, что сделано мною мало, и путь мой еще только начи­нается.

ПО СЛЕДАМ СИНДБАДА МОРЕХОДА

Академический Институт востоковедения, когда я студентом при­ходил туда совершенствовать узнанное на занятиях в университете, находился в конце Менделеевской линии Васильевского острова, на верхнем этаже библиотеки Академии наук. Пребывал он там и в пору моей работы над кандидатской диссертацией, когда главный ученый секретарь Президиума Академии наук распорядился не допускать меня к рукописи и книгам. Потом, в сумеречные годы сталинского времени, на рубеже сороковых— пятидесятых, Институт перевели под ближ­

По следам Синдбада Морехода

223

ний надзор, в Москву, а на старом его месте возникло сокращенное и укрощенное учреждение — Сектор восточных рукописей. Но в 1956 году, под свежим ветром перемен, Институт начал расправлять кры­лья, оживать, готовилось расширение поля исследований — для этого понадобились новые силы, тем более что старые были почти сведены к нулю. Так появились укрупненный московский головной Институт востоковедения Академии наук — ИВАН и его, начавшее раздвигать плечи, ленинградское отделение. Последнее разместили в бывшем великокняжеском Ново-Михайловском дворце на левом берегу Невы, вблизи от Эрмитажа.